Есть люди мучаются выбором, никак не могут определиться, понять, что вот это — их призвание. У меня таких проблем не существовало. Я хотела спасать людей. Тогда это слишком пафосно звучало в моей голове. Может, в силу возраста. Но я чётко знала: это моё.

Никому не говорила. Никому не рассказывала, чтобы не спугнуть, чтобы никто не рассмеялся в лицо, не сломал, не продавил, заставляя передумать или отступиться.

О моей мечте знал только он — Андрей Сотников. Это с ним я поделилась сокровенным однажды.

— Уже уходишь? — спросила меня Ольга Степановна в один из таких дней. — Оставайся у нас ночевать.

Иногда я так делала — оставалась. Но в этот раз только мотнула головой. Я не хотела их напрягать. И старалась не злоупотреблять гостеприимством. Особенно в те дни, когда домой возвращался Андрей.

У них — семья. Свои заботы и хлопоты. А я… лишний рот. Словно бедная родственница. Лучше не наглеть. Именно поэтому я всегда сохраняла баланс. Так, как я его понимала.

— Я провожу, — вызвался Андрей, а я только рот открыла и не смогла возразить — так быстро он выпихнул меня из дома.

— Не надо, — слабо возразила я.

— Надо, — легонько подтолкнул он меня. — Раз уж ты надумала уходить в ночь.

И тут меня осенило.

— Ты думаешь, я?.. Ну, с друзьями?..

— Я ничего не думаю. Просто провожу тебя домой, чтобы с тобой ничего не случилось.

Он ничего не боялся, а я робела перед ним. То в жар, то в холод. Не знаю, как хватало сил не смотреть влюблёнными глазами, заглядывать в рот и благоговеть. Всё это я проделывала внутри, не давая этому пожару прорваться наружу.

Я считала, что не достойна Сотникова. Да и вообще до всех них мне — как до далёкой звезды. Мечта есть, а долететь невозможно. Вряд ли я когда-нибудь смогу построить космический корабль такой мощности и силы.

— Как у тебя дела, Маш? — прервал он молчание. Легко у него получалось, ладно. И я понимала, что это вроде как вопрос вежливости, но то ли мне так хотелось, то ли действительно Андрея интересовала моя жизнь, потому что не услышала в его голосе отстранённой казённости и фальши.

— Всё хорошо. Учусь, — дёрнула плечом. — Не курю, — чуть больше яда в голосе.

Я дерзила, потому что робела перед ним и больше всего на свете боялась растечься лужей у его ног. Это как броня, отделяющая меня от Андрея.

— Я знаю, — кивнул он, будто это само собой разумелось.

— Откуда? — посмотрела я ему в глаза. Как мне казалось — насмешливо и вызывающе. — Я ведь и соврать могла.

— Не могла, — мягко улыбнулся Андрей, и я вдруг на миг ослепла, словно молнией шарахнуло. Показалось, что он знает, видит меня насквозь. — Почему ты стараешься казаться хуже, чем есть?

— Ничего я не стараюсь, — буркнула и надулась.

Но Андрей был прав. Это тоже защитная реакция. Раз я из плохой семьи, то вряд ли обо мне думают хорошо. Можно и не стараться, из кожи вон не лезть, всё равно будут видеть во мне Машку, у которой родители — алкаши.

— Можешь не выставлять иголки. Я всё равно не поверю. Ты из тех, кто защищается, но, поверь: я бы лично сделал всё, чтобы оградить сестру от подлого человека. За годы дружбы с Аней, ты не сделала ничего плохого. Хотя мы знаем, как тебе непросто.

И снова этот стыд, что сжигает кислотой, заставляет щёки вспыхивать, а уши гореть огнём.

— Хочешь мороженого? — ни с того ни с сего, резкий перепад в разговоре, отчего я теряюсь. Он увидел, что я сгораю?.. — Пойдём.

Мы как раз напротив круглосуточного супермаркета. Андрей тянет меня за руку. Для него ничего не значит — прикасаться ко мне. У меня всё иначе. Ожоги. Буря внутри. Запах его в носу, что, как отрава, проходит ниже и ниже, пока не опускается в низ живота и творит во мне что-то невероятное, почти постыдное.

К счастью, он ничего этого не видит и не замечает.

— Какое любишь? Клубничное? Лимонное? Эскимо?

А я и не знала. Мне всё равно. Без разницы. Но мороженое — это он хорошо придумал. Может, хоть немного остужусь.

— А давай я тебе несколько видов куплю?

— Нет! — я даже попятилась, но он не отпустил мою руку, сжал покрепче ладонь. — Не нужно! Какое-нибудь, на твой выбор. Одно.

— Тогда кофейное. Мне нравится.

Значит, и мне понравится. И, возможно, оно станет моим любимым. Будет напоминать о нём.

Кофейное было вкусным. Сладким и чуть горьковатым одновременно. Растекалось молочной сливочностью по языку, и уже не так пугала близость этого парня, как раньше.

— Больше всего на свете я хочу стать медиком, — не знаю, почему это слетело с моих губ. Может, потому что всем, даже таким, как я, нужен кто-то, кому можно доверить самую сокровенную мечту.

Я была уверена, что он не рассмеётся, не покачает головой, не станет рассказывать, что для дочери алкашей — это недостижимый уровень.

— Это ж здорово, Маш! — у него в глазах читалось восхищение. Неподдельное, настоящее, тёплое.

И меня прорвало. Я вывалила ему всё. Может, бессвязно, сумбурно, слова сыпались из меня горохом, как из прохудившегося мешка.

Я рассказала ему, что мать не всегда была такой. Что мы жили нормально. А потом ушёл отец — и всё покатилось куда-то вниз. И что, в общем-то, мать и Антон — почти тихие алкоголики. Работают даже. Но по вечерам с ними невыносимо оставаться.

Не рассказала я ему только об одном. О том, что Антон следит за мной нездоровым взглядом. Собственно, там и рассказывать было не о чем. Только о моих ощущениях. Он никогда не касался меня и пальцем. Но его взгляд — тяжёлый, заинтересованный, липкий, преследовал меня днём и ночью, превращался в кошмар и паранойю. Именно поэтому я старалась поменьше попадаться ему на глаза, уходила из дома, шлялась по улицам, отсиживалась у Сотниковых.

— Ты молодец, Маша, — сказал тогда Андрей. — Ты просто помни: мы верим в тебя. Я верю. И всё будет так, как ты захочешь. Сбудется всё, о чём ты мечтаешь.

Он поправил мои волосы. Ободряюще и заботливо.

Точно так же он прикасался к Ане. Как к сестре — я это понимала очень хорошо. Но его поддержка, его слова жили во мне и позволяли мечтать о большем. О том, что казалось недостижимым, но почему-то возможным. Потому что в меня верили. Потому что парень, о котором я грезила, погладил меня однажды по голове.

— Красивая ты у меня, Маш, — сказала однажды со вздохом мать, — я тоже когда-то такой была. Ну, не такой, конечно. Ты на отцовский род похожа. Такая же огненная да глазастая, как породистая норовистая лошадка.

Мне уже четырнадцать с хвостиком. Я стала ещё выше, тоньше, звонче. Волосы ниже лопаток. Я часто их безжалостно в хвост зализывала, чтобы не мешали. А ещё больше — чтобы внимание не привлекали, потому что во мне всего стало слишком.

Слишком грудь выпирает при моей худобе. Слишком большие глаза и рот. Россыпь веснушек слишком яркая на носу. И ноги будто от ушей.

И мне словно везде не стало места. Дома — Антон, что смотрит шакальим грязным взглядом. Уже не просто смотрит — начал, будто невзначай, прикасаться. Чтобы придраться — слишком мало, только в дурацкое положение себя поставишь, но я отлично понимала, зачем он это делает.

На улице мальчишки как взбесились. Даже Игнатьев, что всегда похохатывал и не позволял никому руки распускать в мою сторону, стал задумчиво поглядывать и раздевать взглядом.

В школе… нет, я не стала королевой класса. Может, потому, что всегда была Машкой оборвашкой. Но, будь у меня всё то, что полагается королевам, наверное, смогла бы завоевать этот сомнительный титул. Завистниц хватало. Поклонников тоже. Но разве это имеет значение, когда сердце занято одним единственным человеком, которого я никак не могла выкинуть из головы?

В то время мы с Аней сдружились ещё крепче. Разные. Непохожие. Но, может, как раз этот контраст и сыграл роль доброй феи.

Мы никогда не ссорились. Хорошо понимали друг друга. Аня почти все тайны мне доверяла. Милые такие, почти детские, наивные, как и она сама. Тепличный цветочек, выращенный в любви и радости, в счастье и заботе.