– Вы делаете мне больно, – пожаловалась она ему, когда он принудил её снова сесть. – Мистер … Коулз! – и она услышала, как её голос дрогнул от гнева, страха, боли.

 – Да, верно, – согласился он, ещё усиливая хватку, – только ведь ты явилась сюда по своей доброй воле, не так ли? Думала, что сможешь подоить меня, да? Навешать мне на уши эту лапшу насчет вашего хай-тек фуфла и ваших крутых и грозных охранников из «Секюр-Компани» – да видел я их, эту кучку молокососов и институтских ботанов – кого они могут остановить, а? – Отпустив её руку, он стал изводить её своим дрожащим взглядом в сочетании с неистово стиснутыми челюстями.

Она попыталась встать, но он заревел: – Сядь! У нас тут деловые переговоры, мать твою! – Тут он позвал свою жену: – Гленис! Жёнушка! Тащи-ка сюда свою жопу.

Если поначалу Жизель и ожидала от его жены какой-то помощи или сочувствия, то с первого же взгляда на неё поняла, насколько тщетными были её надежды. Его жена даже не смела смотреть на неё. Возникнув в дверном проёме она, бледная как смерть и с дрожащими руками, уставилась в ковролин словно побитая собака. – Два джин-тоника, – скомандовал ей Коулз, втягивая в себя воздух так, будто он стоял у самого порога чего-то важного, у самого старта, – в высоких бокалах, с дольками лайма.

 – Но… – начала было возражать Жизель, переводя взгляд с Коулза на его жену.

– Нет, ты выпьешь со мной! – его голос резанул по ней как ледяным клинком. – Давай дружить, а? Покажи мне, на что способна. – Тут он отвернулся, лицо его пылало презрением. – «Секюр-Компани», чтоб её! – выпалил он и поднял взгляд, глядя куда-то сквозь неё. – Давай, ты оградишь меня от этих ублюдков, избавишь меня от них и предоставишь мне какие-то гарантии, ладно? – Его голос возвысился. – У меня есть коллекция оружия стоимостью двенадцать тысяч долларов –будешь нести ответственность за неё? За мой цветной телевизор? Даже за чёртов мусорный бак?

Жизель сидела неподвижно, прикидывая, сможет ли она прорваться к двери черного хода, и принадлежит ли он к тем, у кого она всегда заперта.

– Ну, давай, впаривай мне, – потребовал он, уставившись теперь на неё.

Его жена поставила на стол бокалы джин-тоника и скрылась в тьме коридора. Жизель помалкивала.

 – Расскажи мне о том мужике в маске, – предложил он, снова широко ухмыляясь, даже слишком широко, – расскажи мне об этих бедных старых пенсионерах. – Давай же, – настаивал он, а его глаза подзуживали её, – впаривай мне. Я хочу этого. Правда. В смысле, я очень нуждаюсь в вашей фирме и вашем хай-тек фуфле …

Не сводя с неё глаз, он осушил половину своего бокала и снова поставил его на стол. – Нет, серьёзно, – увещевал он. – Ну, хотя бы для очистки моей совести.

***

Последней каплей не стали: ни то мелкое ДТП, в которое прошлым вечером он влип на автостраде, ни та длинная вереница из двухсот нелегальных работяг, на рассвете растянувшаяся вдоль Канога-авеню в поисках работы, ни та колющая сердце обида, всё ещё мучащая его с тех пор, как два года назад ему пришлось досрочно уйти на пенсию, и ни то, что он всю эту ночь сидел и глушил джин, пока Гленис спала, а копы вместе со страховщиками составляли свои протоколы. Нет, ни одно из вышеперечисленных событий не стало ещё той последней каплей, которая, переполнив чашу его терпения, наконец толкнула Эверетта Коулза на преступление. А если бы и стало, то он бы всё равно в этом не признался. Этой каплей также не стали ни та молодая шлюха из «Секюр-Компани» (да, она таки была шлюхой, торгующей своими сиськами, губами, лодыжками и так далее), ни та жилистая карга из охранной фирмы «Уэстек», ни даже тот самодовольном, притворно-ухмыляющимся ублюдке из страховой фирмы «Метрополитен Лайф», хотя он чувствовал, что в этом случае он сам сорвался («Есть страховка на случай смерти и увечья в результате несчастного случая!» – рявкнул он в морду этому типу, настолько заведенный, раздраженный, да ещё и просто бухой, что уже не мог думать ни о чем, кроме своего огромного блестящего дробовика «Маннлихер», висящего на стене кладовки в его доме)… Нет, этой последней каплей стал сынок Рэнса Руби – не пацан, а тупой, свинорылый, пидор.

Только представьте, вот он сидит дома в первых проблесках раннего утра, его бутылка уже почти пуста и гнев, пылавший внутри него из-за того придурка с безумной харей, что въехал ему в зад на автостраде, уже почти угас. И тут он выглядывает в окно из-за своего кухонного стола – глядь, а там это конченное толстожопое отродье – плоть от плоти своего конченного татуированного пивососного толстожопого папочки – срезает себе путь через его двор в черной тенниске с изображением черепа, а в руках у него только альбом для рисования да книжные суперобложки и всего-то. Тут-то у него сорвало крышу – никаких больше раздумий и рассуждений, наплевать на страховки или какие-то надежды. Он вскакивает со стула и пулей летит в оружейную комнату, где пробивает дулом своего маннлихера оконное стекло. Этот жирный пидорёнок, он там, под грейпфрутовым деревом, пола тенниски вылезла из штанов, оборачивается на звон разбитого стекла, и тут ба-бах! и пол засранца как не бывало.

В следующую минуту Эверетт Коулз уже в своей тачке, покрышка трется о заднее крыло в том месте, где в него въехал тот долбанный засранец, и вылетает на улицу с подъездной дорожки. На сиденье рядом его маннлихер с парой пригоршней патронов и, подъехав к дому Руби, он из своего помпового дробовика «Уэзерби» дает залп по его стене поносного цвета. Проносясь по кварталу он цепляет припаркованную авто-дачу, сбивает парочку мусорных баков, потом, когда уже вылетел на большой проспект, он, высунувшись из окна, сносит бошку чьему-то тявкающему пуделю – короче, вся проводка в мозгу у него поплавилась к ядрене фене.

***

Эллис Хансикер проснулся рано. Ему приснилось, что он был облачком – облачком из сказки на ночь, которую он читал вчера вечером Мифти и Корин, – и что он плыл себе по огромному голубому небу, такой свободный и независимый, а солнце улыбалось ему, как это бывает в книжках с картинками, как вдруг он чувствует, что его неудержимо несет куда-то вдаль все быстрее и быстрее, захваченный огромной, мрачной, злобной грозовой тучей, незаметно возникшей на дальней стороне горизонта ... и тут он проснулся. Только начало светать. Хилари тихонько посапывала рядом. Панель сигнализации успокаивающе светилась в тени полуоткрытой двери.

Забавно, как быстро он привык к этой штуковине, размышлял он, позевывая и почесываясь в полумраке спальни. Ещё неделю назад благодаря ей он облажался перед Сидом и Тиной, а теперь она стала для них просто очередным бытовым прибором, ничем не более опасным или загадочным – и при этом не менее жизненно важным, –чем микроволновка, миксер «Куизинарт» или радиочасы. Вообще то, последние два дня по утрам его будили не радиочасы, а настойчивое пикание их домашней сигнализации, поскольку Мифти вызывала её срабатывание, когда выходила во двор через чёрный ход потискать своего кролика. Сейчас он подумал было встать, чтобы выключить эту штуковину, – ведь до времени его подъёма на работу оставался еще целый час, – но не стал. Постель была такой теплой, на дворе защебетали птички и он, закрыв глаза, уплыл словно облачко из его сна.

Когда он снова проснулся, то был разбужен прерывистым сигналом срабатывания их домашней сигнализации и смутным предчувствием какого-то ужасного грохота – то ли истребителя, преодолевающего звуковой барьер, то ли первого оглушительного толчка землетрясения, которого он всю жизнь так боялся, – предчувствием чего-то плохого, того, что это пипикание, хотя и вроде бы знакомое, но всё же какое-то иное, более писклявое и предостерегающее, чем пипикание, запущенное ребенком, вышедшим потискать своего кролика. Он сел, а рядом с ним Хилари с растерянным видом приподнялась на локтях, и в этот миг сигналы тревоги были напрочь заглушены безошибочно узнаваемым грохотом выстрелов. Сердце Эллиса замерло. Хилари вскрикнула, снизу раздался тяжелый топот шагов, слабые сдавленные всхлипывания как у маленьких девочек, вздрогнувших во сне, а затем незнакомый голос – высокий, хриплый и яростный – который словно бы разжевывал это утро мощными челюстями. – Вооруженный отпор! – вопил голос. – Вооруженный отпор, мать вашу! Вооруженный отпор!