Но «все – благо, бдения и сна приходит час определенный… Благословен… и тьмы приход!» Чего ж вы огорчаетесь? Возврат к Отцу, как Он хочет, а не как я, – это радостная надежда. Ведь лучше и любовнее Его воли быть ничего не может. Как Он судит – так и надо к моему счастью, которого я сам не создам и просто не знаю! Ведь мы радуемся сну, как блаженству. Это прообраз радостной встречи смерти, как покоя, как блаженства обновления, блаженства надежд на ино-бытие, если Ему угодно даровать его нам, если мы, вкушая чаще Плоть и Кровь Его, приобщаемся к новому источнику новой, высшей, а не этой, тленной жизни.

Это мое оптимистическое легкомыслие не от «разума», не от книг, не от Несмелова, не от Достоевского, не от Вл. Соловьева, прот. Ф.А. Голубинского и прочих «мудрецов», а просто от простецкого здравомыслия, которое сводится к «двойке с двумя минусами» за весь наш гордый (особенно у ученых и интеллигентов) разум, который «самого-то главного» и не в силах одолеть. Ignoramus et ignorabimus*! – честно воскликнул сорбоннский естествовед Дюбуá-Реймон на международном съезде в 1883 г. в Париже, после чего был многими сделан вывод: la science est banquerotte**!.. И это сущая правда для всех времен. Не в книгах, в учености, в схоластической логике и гармонии мысли – откровение Божественной мудрости, а в «сердце» (в библейском и в святоотеческом смысле) человека. Сердцем человек, ничего не зная умом, знает решительно все, что ему нужно: о Боге, о себе и о всем в мире. И это знание удивительно тожественно с Евангелием. И хотелось бы как-нибудь переделать это евангельское зеркало, да ничего, ни у кого (ни у Гете, ни у Ницше, ни у Достоевского, ни у Розанова) не выходит. Простецки сидит в этом комаре-человенке, в его совести, в одной невидимой точечке, весь Сам Бесконечный Бог, сидит и непобедимо вещает чистейшую, беспримесную, абсолютную истину, не теоретическую, конечно (не эллинско-философскую ἀλήθειαν), а сóвестную, жизненно-путеводную, практическую – библейско-семитическую эмунá (это «вера» Авраамова, «единоспасающая» по апостолу Павлу!). Всякому младенцу она ясна и даже яснее, чем запутавшимся в мудростях человеческих, «только человеческих». «Если не умалитесь, как дети, не войдете в Царствие Божие»450.

Но невозможно сберечь это «младенчество веры» вне сгущенной атмосферы церковной аскезы. Чтобы спастись от разложения мировой «басурманщиной» нашей культуры, я не знаю иного средства, как ежедневные омовения свежей водицей веры из рукомойничка алтарного, богослужебного. Попробуйте при 0°– температуре провести ночь на дворе в комнатной одежде – мука, простуда и смерть. Как же мы безумствуем, тратя без счета всю теплоту своей совести на морозе безверной, безбожной жизни, не согреваясь нигде? Как еще все не задохлись от грязи и уныния?! Восполнять надо нашу скудость топливом, грением извне. Иначе – холод окоченения и могилы. Ведь все вещи – и чернильница, и лампа, и бумага, и газеты, и шум с улицы – все, все глядят на нас атеистическими глазами. Вот, мол, мы таковы, и больше ничего нет:

А живые воробушки – другое дело. Каждый своим милым пушистым личиком, вечно трусливым взглядом говорит о чуде, превосходящем всю премудрость всех веков человечества. Ни одного его перышка (живого) не создадут никогда лаборатории всего мира. Он – маленький – неотразимое, именно осязаемое чудо бытия Творца, Которому он безвопросно повинуется, питаясь, рождая и умирая. И мы по телу не больше его и такая же дешевка для природы, как триллионы опавших на зиму листьев: весной народится еще больше и лучше. Но по духу и воробей чудо из чудес, а особенно чудесно наше сознание и осознание нашего сознания. Нельзя надивиться этому страшному чуду, страшному по ответственности: как мне расплатиться за эту незаслуженную честь – быть «современником» Бога, соучастником в чуде Его вечной жизни (даже и с воробьем за компанию!..). Декарт мало сказал: Cogito, ergo sum*. Больше! Cogito, ergo Deus est**. Ведь не сам же я (как и воробей) дал себе это достоинство сознания. А это Его стихия. Я погружен в Его бытие (да и воробушек со мной – мой младший современник по чуду бытия) хотя бы на одну секунду. Мы не благодарны за эту честь. Ведь никаких «правов» на нее по своему существенному ничтожеству, как дети небытия и смерти, мы не имеем. Нам дано почти искушение честью божественного чуда бытия, а мы еще куражимся и от первой зубной боли «билет почтительнейше возвращаем». А Отец-то все блудным сынам прощает да прощает, а мы капризим да капризим. Он знает, что это от непонимания и потому прощает, ибо дать этого понимания не может. Это «выше нашего лба». Сократ догадывался, что он, наконец, «узнал, что он ничего не знает». А мы все добиваемся «знать», не доросли до Сократа. Да, от этих претензий «знать»: почему есть грех, зло? как может быть это искуплено?? и т. д. – надо раз навсегда отказаться, а не просто трусливо бегать «в молитву» или «в умственное богословие» – в Несмелова452, Соловьева453, Тареева454, Светлова455, Макария456, Антония457, тем более – в свв. отцов, для нас часто непостижимо детски звучащих. Это все какая-то умственная холодильня и сушильня. Дань этому умственному желудку отдавать Бог-Творец повелел: дал кишку и дал мозг – изволь за ними смиренно, рабски ухаживать, как крепостной слуга – воют от голода и бьют тебя за некормежку. Но главного и единого на потребу они не знают. Главное открывается «сердцу», когда познана ограниченная суета «ума». Молитва не бегство от себя, а бегство только от демонической гордыни, от диктатуры ума. Диктатура всегда неблагородна, всегда отдает хамством. Каюсь, я в главных догматах не вижу той, якобы «разумности» (логической, мозговой, философской, «научной» и т. д.), какую напускают на себя наши (имитирующие античных и младенчествующих свв. отцов) архиереи, профессора и просто балаболки-миссионеры. Все догматы – «абсурдны» (Credo, quia absurdum! – восклицал латински, юридически мыслящий Тертуллиан458) для ratio*. Но в лоне матери-церкви с Живым Христом и всем океаном многотысячелетней святости, благоуханием вечной красоты хвалений, воздыханий, восторгов и утоляющих утешений, каких нигде в мире больше не найти, незнание, глупость нашего ума просто забываются. Тут не до него: «отвяжись ты, вечный нытик!» – «нам хорошо здесь быть», как Петру на Фаворе459. И в свете фаворском все так «всеблаженно», что кажется даже, что и «все понятно», ибо ум молчит, не функционирует, не отравляет существования. Это просто «блаженство бытия», «возвращенный рай», все «так хорошо, что лучше и не надобно». Вопросы не «решены», а просто уснули, неинтересны. Смешно читать том в тысячу страниц о вкусных вещах, когда просто вкушаешь одну вещь за другой. И сыт по горло, и рад как ребенок. Может быть, это юродство, может быть, это «падение» с какой-то мнимой мирской высоты, но это самоочевидное, осязательное религиозное счастье. Его ни на что не променяешь. «Прииди и виждь!»460 Я это называю «христианским легкомыслием». И уже не каюсь в нем, а боюсь, как бы Бог не наказал, не отнял его.