– Снявши голову, по волосам не плачут, – негромко произнес он вслух, выбросил окурок за борт и, сунув руки в карманы, неторопливо зашагал к своей каюте.

Алексей Кокорин, по прозвищу Кокоша, стоял в наряде и, как обычно в подобных случаях, грезил наяву.

Погруженная в полумрак казарма спала. Из заставленного двухъярусными железными койками спального помещения доносились всхрапывания, сопение и сонное бормотание намаявшихся за день матросов. Свет, как и положено в ночное время, был погашен везде, кроме туалета и оружейной комнаты, подле которой стоял на вахте Кокоша. Запертая на замок и опечатанная раздвижная решетка оружейки позволяла во всех деталях разглядеть чисто вымытый, местами протертый до дыр линолеум на полу, длинные, выкрашенные в унылый серый цвет деревянные столы для чистки оружия и такие же уныло-серые, запертые и опечатанные оружейные шкафы вдоль стен. Поскольку вся передняя стена оружейной комнаты представляла собой решетку, изнутри для надежности затянутую металлической сеткой, горевшего там света вполне хватало, чтобы тускло освещать узкий коридор, ведший из спального помещения к туалету и дальше, на лестницу, которую матросу первого года службы Кокорину до наступления утра предстояло надраить до блеска.

Кокоше хотелось курить, но до смены оставалось еще больше часа. Да и будет ли она, смена? Второй вахтенный, татарин Рашидов, был «карась» – то есть, прослужил уже больше года и на этом основании пользовался определенными привилегиями. А поскольку дежурным по роте нынче заступил старшина второй статьи Лопатин, можно было с большой долей уверенности предположить, что сменщик Кокоши преспокойно проспит до самого подъема и никто ему в этом не помешает.

В принципе, ничто не мешало ему на время оставить пост возле оружейной комнаты и быстренько перекурить в гальюне, до двери которого от места, где он стоял, было метров пять. Ночью, когда все спят, в том числе и начальство, даже дежурные офицеры смотрят на такое нарушение устава сквозь пальцы. Тем более что, если не закрывать дверь туалета, можно заранее услышать шаги на лестнице и вернуться на пост раньше, чем дежурный по части или проверяющий войдет в казарму. Но, как уже было сказано, дежурным по роте в этот наряд заступил старшина второй статьи Лопатин, а это, братцы, такая сволочь, что выкуренная тайком сигарета может вылезти боком.

Кокорин сдержанно вздохнул. Жизнь в наряде была устроена точно так же, как и в казарме, или в кубрике, как ее здесь называли. Молодежь, «салаги» и «бакланы», выполняла за себя и за того парня всю грязную работу; «караси» наподобие Рашидова играли роль сторожевых псов, принуждая молодых матросов к покорности и повиновению, а старослужащие почивали на лаврах, пробуждаясь к активности лишь тогда, когда нужно было блеснуть перед начальством во время учений. Так было всегда и везде – точнее, почти везде, и даже Кокоша, парень простой, деревенский и не слишком продвинутый по части абстрактного мышления и всяких умозаключений, давно понял: так оно и будет дальше, сколько бы высшее командование ни кричало о борьбе с неуставными взаимоотношениями. Потому что офицерам, которые непосредственно работают с личным составом, дедовщина выгодна и удобна: порядок в подразделении поддерживается будто бы сам собой, обучение молодых бойцов проходит нормально (еще бы оно не проходило; жить захочешь – чему угодно научишься в два счета!), и беспокоиться, стало быть, надо только о том, чтобы процесс не вышел из-под контроля, чтобы в ходе этого так называемого обучения кого-нибудь из салаг не покалечили или, боже упаси, вовсе не вогнали в гроб тем или иным способом, – словом, о том, чтобы шило не слишком выпирало из мешка.

Кокоша опять вздохнул. У этой медали, как и у любой другой, было две стороны. Ясно, дедовщина – это плохо, особенно когда ты только начинаешь служить и вкалываешь, как негр на хлопковой плантации. А с другой стороны, как еще можно за считаные месяцы сделать из вчерашнего маменькиного сынка настоящего бойца? Кому это надо – зубрить уставы, отрабатывать строевые приемы, подчиняться каким-то клоунам в звездах и лычках, потеть на тренажерах и заучивать наизусть тактико-технические данные оружия и всяких там приборов? Да что там оружие и тренажеры! Палубу в кубрике драить кому охота? Ясно, что надо, иначе грязью зарастешь, но ведь неохота же, елки зеленые! Вот пускай, кому надо, тот и драит, а я в уборщицы не нанимался… И что ты ему сделаешь? В наряд поставишь? На губу пошлешь? Это хорошо, если он один такой разгильдяй. А если все скопом? Всех на губу? А Родину тогда кто станет защищать?

А вот если его, раздолбая, пару раз сводить после отбоя в каптерку, а еще лучше гальюн и там, в гальюне, провести с ним воспитательную работу, он мигом сделается шелковым и умственные способности к усвоению сложного учебного материала у него появятся, будто по волшебству, – даже у самого тупого. Это Кокоша хорошо знал по себе, поскольку, обладая прекрасным здоровьем и развитой мускулатурой, никогда не питал склонности к учебе – настолько не питал, что, как ни бились с ним семья и школа, аттестат о среднем образовании он получил еле-еле, и, кроме троек, была в том аттестате одна-единственная пятерка – сами понимаете, по физкультуре. Так вот, если бы школьные учителя на уроках применяли те же методы обучения, что старшина второй статьи Лопатин, из российских школ выпускались бы одни сплошные медалисты – золотые или, на самый худой конец, серебряные.

Берешь, к примеру, обычный полевой телефон. Присоединяешь провод к чему-нибудь металлическому – хотя бы и к спинке кровати. Заставляешь «баклана» взяться за эту спинку обеими руками и задаешь ему вопрос – по уставу, по правилам минирования плавсредств или там по устройству ПП – подводного, сами понимаете, пистолета. И если ответ неверный, поворачиваешь ручку этого самого телефона. Ток, который выдает спрятанная в коричневом эбонитовом корпусе динамо-машина, слабенький – убить не убьет, но по пальцам шарахнет, как железный лом. Отлично прочищает мозги, между прочим, да и память обостряет лучше любых тренировок.

Или еще проще – противогаз. Тут подойдет любая модель, лишь бы маска плотно прилегала к лицу и был исправен выпускной клапан – то есть чтобы работал, как полагается, только на выдох, не пропуская вовнутрь «забортный» воздух. Надеваешь его, опять же, на «баклана» и приступаешь к проверке знаний – задаешь вопрос и пережимаешь шланг. Подача кислорода в этом случае возобновляется только тогда, когда испытуемый дает внятный, удовлетворительный ответ или, не зная такового, начинает терять сознание…

Но это все еще полбеды, все это можно пережить. Помнится, в самом начале, когда Кокоша только пришел в часть и едва начал вникать в здешние порядки, проходивший мимо лейтенант Порошин, заметив, по всей видимости, что молодому матросу не по себе (а ему действительно было очень не по себе после первой разъяснительной беседы в гальюне со старшиной второй статьи Лопатиным и его приятелями), с участием, в котором сквозила легкая насмешка, процитировал ему какого-то древнего философа, сказавшего, что все, что не убивает, делает нас сильнее. Поразмыслив, Кокорин пришел к выводу, что философ, а вместе с ним и лейтенант в чем-то правы. Вот только в своей способности пережить то, что по замыслу должно было сделать его сильнее, он в последнее время начал сомневаться.

Главная беда была в его характере, и даже не столько в характере, сколько в выражении румяной губастой физиономии. Из-за этого выражения в родной деревне его прозвали Телком (звать его Кокошей там, дома, никому не пришло в голову, потому что Кокориных там было полдеревни, а может, и больше). Высокий, плечистый и сильный, Кокоша был безобиден, наивен и робок, как самый настоящий теленок. Таким всегда больше всех достается от сверстников и в детском саду, и в школе, и в пионерском лагере. Что уж говорить об армии!

Говоря коротко, Леха Кокорин с первого дня своей срочной службы стал козлом отпущения, и конца этому не предвиделось.