* * *

Однажды во сне этот мир проник в мир, который составлял прошлое Влада. Влажный холодный город, как размякшая картонная погода, сломался под пальцами внезапно проснувшейся природы, а люди, вместо того, чтобы забивать метро и улицы тромбами своих тел, вышли на улицу гулять и опустошать склады продуктовых магазинов.

Свидетелем одного такого «опустошения» он стал наяву. Влад отдыхал в тени очередного гибрида умирающей цивилизации и постоянно нарождающейся природной мощи, когда к задней двери какого-то ресторанчика подкатил фургон, и выплюнул нескольких разбойничьего вида мужчин. Громко хохоча и переговариваясь на местном наречии, они вскрыли автогеном решётку. Добычей их стала палетка газированной воды, упаковка моющего средства и коробка с печеньем. Выскочивший из глубин магазина хозяин с ружьём наперевес (замотанным, кстати, скотчем — натурально!) застал только клубы пыли. Всё это напоминало игру, которая развивалась по одному из заранее продуманных сценариев.

Владу довелось поездить на бесплатных автобусах, которые лихо объезжали по переулкам и тротуарам пробки, а водители восседали за рулём с таким лицом, будто бороздят не африканскую республику, а вселенную: они лузгали семечки, сосали из бутылок газировку или пиво, на подбородке вечная корочка от соуса, который, очевидно, подают к еде где-нибудь в заведениях для водителей автобусов. Вперёд они смотрели очень редко: видно, знали все пробки наперёд, или имели возможность наблюдать их по хитрым приборам с многочисленными стрелочными индикаторами возле руля. Один раз Влад видел из окна раздавленного ребёнка, а водитель как будто бы не увидел: в зеркало заднего вида можно наблюдать, как он сосредоточенно курит.

Город менял очертания, становился деревнями и затерянными на краю саванны посёлками, куда Влад приезжал на тех же самых автобусах. Никогда не угадаешь, куда они на самом деле едут. Могли провести тебя три остановки и встать, а могли доставить так далеко, что Влад с лёгким трепетом понимал, что пешком обратно ему ни за что не вернуться.

По городской окраине шныряли обезьянки, рылись в мусорных баках, которые никто никогда не выносил, гонялись за детьми, почти такими же прыткими: было видно, что дети здесь гораздо больше повадок перенимают от лесных гостей, чем от родителей. Большие зелёные жуки ползали по стенам; распускали крылья и летели дальше. Стоит зайти немного во влажную чащу, как за мусором, пластиковыми бутылками, шматками резины, которые обезьяны зачем-то растаскивали по всей округе, за какими-то догнивающими кучами, проступали более естественные вещи. Голоса насекомых становились громче, птахи скакали по кронам деревьев, в расселинах в коре кто-то шебуршился… А потом — раз! — и совершенно неожиданно ты спотыкаешься о железнодорожные пути. Между рельсами уже вовсю росли деревья, рельсы изгибались, как древко лука.

Через лес, а потом через широкое плато, плелись грузовики, по этой же дороге Влад два раза — чисто случайно — уезжал в посёлок с непроизносимым названием. Своей философичностью каждый день здесь напоминал человеческую жизнь: утром кипела жизнь, ставни распахивались с треском, одни за другими, и по всему посёлку слышалась дробь, будто перекличка: «клац! Клац! Бумс!», которая спугивала с плоских крыш задремавших птиц. Носились по улице дети, встречали утренний автобус, который привозил раз в неделю важных городских челноков, а все остальные дни — никого. Мужчины пересекали улицу, чтобы поздороваться с соседями. Скрипели велосипеды. Днём всё утихало, оставались только старики на верандах, похожие на высохшие куски сандалового дерева. Где-то в домах кричали дети, на задних дворах в одном огромном общем огороде копошились женщины и куры. Дома сплошь из глины: глины здесь было валом, чуть ниже деревеньки сверкало одним большим болезненным бликом озеро, которое медленно растягивалось, расползалось, затапливая карьеры, из которых оную глину и добывали. К этому озеру не бегали даже дети, и Влад тоже не стал приближаться. Над ним не летали птицы, и ни один всплеск не нарушал гладь этого природного зеркала. Кое-где прямо из воды торчали черенки лопат, а в одном месте — кабина экскаватора.

Глиняные стены своих жилищ жители красили в разные цвета — в зависимости от того, кому какую краску удавалось достать. Кто-то не красил вовсе, зато развешивал вдоль стен разделанные тушки каких-то зверьков, и приезжие сразу видели, что здесь живёт серьёзный человек, охотник. Вокруг дома нёс вахту один из детей охотника — отгонял от тушек палкой мелких пташек, которых не смущало обилие соли в мясе. Нашёлся дом с какой-то вывеской — Влад не смог её прочитать по причине незнания языка, но оба раза дверь оказывалась наглухо закрыта.

Вечером всё замирало. На улицах пропадал даже намёк на человеческое присутствие, а из домов, из невидимых труб тянулся к небу дым. Кажется, в такие часы даже трава растёт быстрее. Между домами шествовали сумерки, подбирая рассыпанные утром солнечные зайчики, дикие хищные звери выбирались из саванны проведать, что вкусного забыли убрать на ночь люди. Поняв, что сегодня автобус уже не приедет, Влад постучался в первое же попавшееся жилище, и его пустили.

Там жили мужчина преклонных лет, занятием которого было выделывать шкуры, две его дочери и жена, на удивление миниатюрная женщина значительно младше мужа. Когда она ходила, в ушах и носу её позвякивали кольца, а забранные на затылке в замысловатый узел волосы топорщились, как петушиный гребень. Дети таращились на Влада из своего угла и в неровном свете печи он то и дело замечал, как блестят их глаза. Будто у двух совят.

Темно. Только очаг немного разгонял сумрак; темнота казалась хрупкой, будто всё вокруг наполнено стеклом. Оранжевая занавеска делит помещение пополам, отделяя часть, где обитали дети, от спальни родителей. Ставни захлопнуты неплотно и откуда-то тянет сквозняком, но самого окна не видно. Сливается со стеной. Здесь стол из двух плоских камней — Влад подумал, что может быть, весь дом возводился вокруг него. И шкурки, шкуры, шкурища… Какие-то ещё предметы, чьи силуэты вырисовываются в темноте. Хозяин дома пододвинул Владу миску с простой на вид, но тем не менее непонятной для белого человека пищей и кувшин, в котором что-то заманчиво плескалось.

А Влад пытался понять атмосферу этого места. Здесь господствовал запах. Зрение и прочие чувства отодвинулись вглубь сознания и дали обонянию развернуться на полную. Человеческие тела могут пахнуть очень необычно. Здесь есть и сильный животный запах, а ещё острый запах земли, будто бы просачивающийся сквозь глиняный пол. Из-за горящей печи казалось, будто вот-вот начнёт не хватать кислорода. Может, всё рассчитано на четверых человек: двух взрослых и двух детей, а когда девочки подрастут, где-то под крышей пробьют пару дополнительных вентиляционных отверстий?.. Захотелось уволочь частичку этой обонятельной смеси с собой, но ноша тяжела, как двацатипятикилограммовая гиря. Если и поднимешь, унесёшь совсем недалеко.

Замечтался. Влад нашёл бы этому запаху применение. Многие модельные дома выпускают свои серии духов. У него нет дома — только застеклённый чердачок, — и запах он сделал бы частью своей одежды. Именно такой, не лёгкий приятный аромат, но запах другой жизни, с которой питерскому обывателю вряд ли суждено соприкоснуться.

Женщина жестами объясняла про диких зверей, там, снаружи. Влад сообразил, что чуть не достался на поживу львам, и действительно, вроде бы, слышал, как один из них точит когти о стену снаружи. Хотя скорее всего причиной тех звуков были слепые ночные жуки, огромные, размером с детские кулачки.

Отец семейства уже давно не ходил на охоту. Старшего его сына загрызли пумы, а лучший друг сгинул в джунглях — вон в той стороне. Да и силы уже не те, чтобы убивать зверя. У каждого здесь есть ружьё — уже не средние века, чтобы ходить на бизона с копьём, — но мачете и рогатине по-прежнему гораздо больше доверия, чем огненной дубине. Дубина хоть и работает по простой и понятной технологии, но может в самый ответственный момент отказать: забиться пылью, намокнуть под дождём. Он больше не ходит охотиться, но по-прежнему очень хороший мастер по шкурам и коже, молодые охотники, в прошлом приятели его сына, приносят ему тела животных. Может, они и сами наловчились выделывать шкуры не хуже, но по-прежнему уважают старика и не позволяют ему засиживаться без дела.