Это будет чем-то вроде предательства… это и будет предательством. Он свалит, оставив всех этих, в сущности, хороших людей доваривать бульон из тех нечищеных овощей и испорченного мяса, что он накидал в кастрюлю. Столько беспокойства причинит и стольким людям, что даже страшно подумать.

Юля смотрит исподлобья.

— Да, конечно. Он попробует.

Может, она понимает, что «повзрослеть» для него означает запереть своё сердце на замок.

Влад закрыл дверь. Всего четыре дня до самолёта.

* * *

Оставшееся до отлёта время Владу поневоле пришлось посвятить своим повзрослевшим детям. Они требовали от него внимания с каким-то особенным остервенением, будто предчувствуя, что скоро он окажется вне досягаемости. Влад видел в глазах их посыльной — Юли — странный отсвет, будто блик от пластиковых глаз без зрачков. Рустам взялся за доработку телелюдей; Влад не противился этому. Напротив, приезжал по первому же звонку и консультировал; корчевал из памяти так и не реализованные идеи и излагал их, аккомпанируя себе мелом по стоящей в мастерской доске. Перед бывшим учителем разложены рисунки, и везде Влад узнавал свою руку. Он даже не думал, что нарисовал так много! Наверное, если бы приложением сил его и времени было что-то более серьёзное, вроде архитектурных чертежей, он имел бы право собой гордиться. Отец ничего не имел против архитекторов. Они делают полезное дело — куда более полезное, чем то, чем он, Влад, занимается. Они делают мир таким, каким мы его знаем. И отцовская подземка, и Владов подвал, который почти полностью, вплоть до мелких деталей, переехал к нему в голову — всё это было результатом приложенных архитектором усилий.

Если бы Влад продолжил рассуждать на эту тему, он вспомнил бы непролазные трущобы, тёмный, неостановимо дряхлеющий лес, где побывал он во время своих странствий по городу. И нет возможности свалить всё на время, потому как возведены эти чудовища относительно недавно, возведены уже старыми, так, что люди, которые вынуждены там селиться, какое-то время спустя ходят по лестнице с потухшими глазами, не здороваются в лифте и двери в порыве отчаяния исписывают руганью. Те парадные нельзя даже назвать парадными — самое громкое для них наименование — подъезды.

Такие дома вроде бы никто не строит. Никто не хочет брать за них ответственность. Как беспризорники, появляются они тут и там, тянутся ввысь, пытаясь ухватиться за стрелу подъёмного крана, покачаться на ней, точно на турнике. И каждый говорит: «это не моё. Живите там сами». Но жители всегда находятся. Потому что тех, кому всё равно, гораздо меньше, чем тех, кому есть дело до…

Возможно, если бы он был архитектором, с чертёжного его стола сходили бы именно такие произведения. Разве что, в порыве самоиронии, он пририсовывал бы к своим творениям рожки.

За день до вылета Юля поймала его в мастерской. Загородила дорогу: Влад уже забыл, какой она может быть большой: такой, что даже Рустам казался лысым карликом, а дверные проёмы, в которые она неожиданно помещалась, волшебными мышиными норами.

— Ты полагаешь, всё готово?

— Нет. Там ещё полно работы.

— Так какого чёрта ты уезжаешь?

Влад дипломатично жмёт плечами.

— Мне это уже не интересно. Я свою часть работы сделал.

— Сделать свою часть работы — для тебя значит от неё отказаться?

Влад сглотнул.

— Я отказался от неё честно, уже достаточно давно. А сейчас просто помогал Рустаму.

— И тебе всё равно, что он сделает с твоими вещами?

— Всё равно. Они не мои. Я же от них отказался.

Юля видит, что разговор идёт по кругу. Она вздыхает: и она, и Влад понимают, что в следующий раз увидятся очень нескоро, при неясных пока обстоятельствах. Она обнимает его, аккуратно, как-то по-детски, и Влад вдыхает аромат волос, чувствует дыхание на своей шее, клокочущие в груди всхлипы.

— Тогда иди, — говорит она. Влад выше на полторы головы, но Юлия отодвигает его, как шахматную фигурку.

В аэропорт она, конечно, провожать его не поедет. Юля настоящая северная воительница, готовая сломаться ради дорогого ей человека, но те, кто идут против её воли, почувствуют всю тяжесть разочарования этой женщины.

Медленно, пробуя ногами ступеньку за ступенькой, как будто это последние холодные ступени в его жизни, Влад спускается и видит за дверью смолящего сигарету Рустама. Будто бы он выпрыгнул из окна; на самом деле, кому, как не ему знать все местные чёрные ходы и служебные лестницы, но Влад всё равно поднимает голову и смотрит, не осыпался ли где-нибудь с ветвей снег.

Здесь чахлые берёзы, облепленные снегом: совсем скоро он станет влажным. Двор в отпечатках собачьих лап: вполне возможно, многочисленные заблудшие души, что обернулись в нынешней жизни стаями косматых городских волков с грустными глазами, почитают это место за какое-нибудь своё святилище. Святилище говяжьих костей, которые вахтёрша, быть может, выносит им по утрам. Это затерянный в сердцевине жилого квартала дом, страшный и бурый, и, как будто бы, тоже косматый в подтёках краски и сосульках; когда-то это была школа, теперь же большая часть помещений пустует, а оставшиеся занимают всякие мелкие конторки, вроде рустамового филиала китайской фабрики.

— Юлии нужно побыть одной, — говорит он.

Влад молча проходит мимо, присаживается на лавку, не сметя с неё снег. Корма юлиного драккара несуразно высовывается из-за забора. В отражении стёкол плывут облака — как они туда попали из-за сетки из голых ветвей? — и кажется, будто он покачивается на волнах.

— Ну что, приятель, всё-таки уезжаешь?

— Я ненадолго, — смутился Влад.

Рустам стряхивает пепел. Он в свитере и ботинках с развязанными шнурками. Без шапки; от головы, будто от кастрюли с горячими щами, поднимается пар. Брюки в нитках и лоскутах — как, впрочем, всегда.

— В последнее время ты слишком много говоришь «нет».

Влад задумался. Руки начали подмерзать, и он втянул их в рукава.

— Люди слишком много от меня хотят. Себе я говорю «да», и я всегда так делал. Жалко, Юля не знакома с моим отцом. Они бы прекрасно спелись.

— В чём же?

Рустам поднимает брови.

— Во взглядах на моё воспитание.

— Ты уже достаточно взрослый.

Влад кивнул. Поднялся на ноги, протянул руку Рустаму.

— До встречи… когда-нибудь, где-нибудь. Я надеюсь, в следующий раз буду куда более сговорчивым.

Рустам улыбнулся. Пожатие его было сухим и крепким. Влад вспомнил дни, когда они просиживали, каждый за своим столом, за заказами, иногда простыми, иногда мудрёными, но решаемыми, потому что пришли они не из твоей головы и отвечать, следовательно, перед самим собой не за что, и передавали друг другу огромную кружку с чаем.

— Ты придумываешь замечательные вещи, мой мальчик. Но носить их невозможно. Подумай над этим. Тем самым ты говоришь «нет» всем своим клиентам. Распрощайся с этим словом раз и навсегда. «Да, но…» звучит гораздо демократичнее. Мир сейчас состоит из компромиссов, и менять его нужно тоже компромиссами.

— Когда я вернусь с новыми идеями, — сказал Влад, — мы его изменим.

— Не хлопай ушами, — напутствовал его Рустам.

Хлопнула дверь, прогнав с ближайшего куста воробьёв. Влад прошёл мимо машины, попробовав на прощанье, как холодит кожу металл, и отправился туда, где грохотал в потоках теплеющего с каждым днём ветра и выхлопных газов трамвай. Завтра он впервые пожмёт руку бледной, усталой Москве. Пожмёт — и тут же распрощается, чтобы сказать «привет» другому континенту не опосредовано, водя пальцем по руке, а передав этот «привет» из рук в руки, вдохнуть чужого воздуха и хотя бы краешком глаза взглянуть на чужую жизнь.

Савелий, должно быть, клял тот день, когда соблазнил его сделать татуировку. Лев был шаманом, возможно, последним оставшимся на свете татуировщиком, делающим ритуальные рисунки. Набитая им магия вполне, по убеждениям Зарубина, могла менять человеческие судьбы, да и Влад, хоть и зашёл чуточку глубже в реку, по которой Лев молчаливым Хароном двигал лодку своего любимого дела — всё равно не замочил даже бёдер. Бедный Сав уверен, что песни далёкого континента, попав в кровь, тянут теперь Влада к себе. «Если бы они и вправду звучали в моей голове…» — думал, покачиваясь в неспешном городском транспорте, в таблетке, которая странствует по пищеводу Питера, Влад. А потом внезапно вспомнил: «Тебе это нельзя!»