— Так надо, — ответил Влад. И отключился.

Ну дела! Вешая трубку, Влад ухмылялся. Сам он никогда бы не стал сближаться с женщиной-обладательницей мегафона вместо голосового аппарата. Но судьба всё-таки выкрутилась. И, надо сказать, она стоила того, чтобы верить всё больше и больше.

Первую ночь было страшно, хотя и не так страшно, как в ту памятную зимнюю ночь, когда понятие «дом» утратило значение. Влад много думал. Почему-то лучше всего думается, когда куда-то идёшь, а совсем хорошо — когда никуда не торопишься и шатаешься без цели. Или даже не шатаешься — а просто находишься где-то. В сущности, не имеет даже значения, где ты находишься. Влад забредал в какой-нибудь двор, втискивался между гаражами-ракушками, упирался в один из них ногами, в другой — спиной, устраивался как можно удобнее. И погружался в медитацию. Если даже кто-то и проходил мимо — люди спешили с работы, с каких-то встреч и прочих дел — Влада не замечали.

Это напоминало погружение с аквалангом в неизведанные морские глубины. Хоть заранее и не продуманное, но со всяческими предосторожностями: «о нет», — говорил себе Влад, — «на этот раз ты не тот, кому нечего терять». Влад знал: стоит подать сигнал, как через две минуты он будет уже на поверхности. Он в любой момент мог прервать свой эксперимент.

Насколько легко выпасть из повседневной жизни, он понял, ещё когда ушёл из дома и поселился в подвале. Будто бы в неком мировом списке его имя аккуратно заштриховали: что он есть, что его нет, только двум людям, которых судьба вписала в том же списке сверху и снизу от его имени, сейчас есть до этого дело.

Поразмыслив, Влад вывел первую теорему ушельца: Каким бы одиноким ты себя не мнил, всегда есть двое людей, которым есть до тебя дело просто потому, что в этом странном кинотеатре они сидят на соседних с тобой местах. Если, конечно, ты не открываешь и не замыкаешь этот список, что, согласитесь, маловероятно.

Из этого он вывел вторую теорему — как бы тщательно ты себя не заштриховывал — или, напротив, как бы равнодушно к своему положению в мире ты не относился, совсем исчезнуть у тебя не получится. Не получится — и всё тут.

Что заставляет людей видеть одни вещи и закрывать глаза на другие? Только ли личные предпочтения, совершенно случайно совпадающие с вечным стремлением к точке покоя? Влад садился рядом с калеками и больными возле метро, возле храмов. Один или два раза такие «калеки», думая, что он пришёл отбирать их хлеб, чуть его не побили, но он ничего не делал, чтобы себя защитить, и от него в конце концов отставали.

Чтобы стать ушельцем, нужно стать самым незаметным человеком на земле. Кем-то, кого обыватель видит каждый день. Например, попрошайкой у метро. Но становясь таковым для прохожего, ты автоматически становишься значимым для целого сонма существ, вроде других попрошаек, бродячих собак и кошек, милицейских патрулей и молчанников. Делаешь заявку на вступление в их общество.

То есть ты никуда не уходишь — просто переходишь из одного разряда в другой. Каким бы странным ты ни казался, кто-то обязательно сочтёт тебя своим. Сообщество ушельцев — тоже сообщество.

Может быть, стать странным для всех? Но нет, вряд ли показательное валяние дурака сумеет вычеркнуть тебя из мира. Подчеркнуть сумеет, но не вычеркнуть.

А вот если стать неприятным, люди сразу перестанут тебя замечать. Люди будут видеть вместо тебя большой заштрихованный прямоугольник, захлопывать ставни своих глаз и разговаривать на самые отвлечённые темы. Пусть даже эти темы обглоданы ими по тысяче раз. Когда ты становишься менее значительным, чем повседневная пустая болтовня, ты победил. Влад видел сотни неприятных людей, которые не знали этого правила, и пытались жать в человеческом сознании на кнопки, которые давно уже отключены мозгом, как рудиментарные. Например, на чувство общечеловеческого сострадания.

Владу не хотелось делать своё творчество неприятным. Это попахивало одним большим клише. Как иначе заставить людей смотреть на то, что им не нравится, он пока не знал.

Влад раздобыл себе эмалированную кружку и по совету одной женщины стал заваривать в ней в холодной дождевой воде городскую травку. Он ни с кем не разговаривал — принял обет молчания, — женщина сама подошла к нему, отвела за ручку, как маленького, на какой-то пустырь, и показала: вот эту, эту и соцветия этой, настаивать полторы минуты.

— Причём, — сказала она, — чем сильнее настаиваешь, тем лучше получится настой. Лучше всего кричать и угрожать. Ах, я вижу, ты молчишь, как гималайский йог. Что же, есть другой путь. Настаивай взглядом. Садись и смотри. Мимикой. Вот так, вот так. Ты ни разу не пробовал взглядом и выражением лица заставить кого-то что-то для тебя сделать?.. Заставь же эти проклятые растения дать для тебя соки! Тренируйся! Будешь пить пустую воду, пока не научишься.

Она выглядела, как персонаж сказки. Толстая, в длинном плаще с капюшоном, сшитом, как видно, собственноручно на манер средневековых одежд. Смотря ей вслед, Влад думал, что хорошо бы её зарисовать, и так бы и поступил, если бы не принял вместе с обетом молчания обет не притрагиваться ни к чему рисующему. Ходить без рук иногда полезно — начинаешь лучше чувствовать подошвами землю.

Отхлёбывая чай или поедая перепавшую с прилавка хлебную корку, Влад слушал внутренний голос. Внутри него шли нескончаемые диалоги об окружающих вещах. Со временем Влад стал думать — может, стоит прекратить и их? Заставить трёх-четырёх людей, что беседуют в его голове, заткнуться, не так уж и просто, но, наверное, возможно. Но ведь они начнут тогда больше думать, и если он вдруг станет эмпатен ко всем их мыслям, то быстро сойдёт с ума.

Глядя на воды Грибоедовского, втиснутые между берегов, в свою очередь забранных в каменные и железные скобы, Влад внезапно подумал, что ограничения задают направление. Если бы не было берегов, канал бы растёкся, превратился в лужу. А вообще говоря, и вовсе не стал бы вытекать из Невы.

Свобода не всегда полезна. Даже вредна. Двигаться вперёд человека заставляют ограничения: Влад осознал это уже после того, как принял обет молчания — устного и творческого. Он решил для себя, что впредь не будет творить бессистемно, а станет продумывать каждый свой шаг, выстраивая из стен коридор в нужном направлении. Возможно, ему будет казаться, что эти стены ограничивают его в чём-то чрезмерно, но с другой стороны — на них можно при случае опереться.

Он выдумывал эти ограничения спонтанно, но видно, шёл в правильном направлении, преследуя цель, которой не нашлось пока места даже в воображении. Влад на самом деле даже не представлял, что это за цель и чего он в конце концов хочет добиться.

* * *

Перебравшись жить на улицу, Влад стал невольным участником и свидетелем великого множества вещей. Ещё никогда его жизнь не была такой насыщенной.

Как у настоящего монаха, уже через три дня своего добровольного отшельничества его голова была совершенно лысой. На стрижку у Влада денег не было, да и побуждений ходить и сверкать затылком за ним не водилось. Всё вышло совершенно случайно: он отдыхал в закутке на одной из улочек Васильевского острова, и вдруг увидел лысых людей. Двое появились из подъезда трёхэтажного дома, и сразу привлекли внимание Влада своей потёртой одеждой. В его восприятии давно уже что-то подвинулось: яркая и новая одежда не оставляла в памяти никаких следов, как будто была стерильной. Зато незаметные, в том числе благодаря свей неброской и застиранной одежде, люди вызывали в нём живейший интерес.

Навстречу тем двоим спешило между клумб из крашеных известью автомобильных покрышек трое других, не таких лысых: их макушки уже покрывал пушок. Встреча их ознаменовалась объятиями; до Влада долетали какие-то невразумительные обрывки фраз и смех, яркий, словно улетевший у хозяина воздушный змей.

Трое вышли через двадцать пять минут, солнце отпускало бродить по их выбритым макушкам выводок своих зайчат. Они проследовали через арку в сторону набережной Шмидта, и Влад приметил одну любопытную деталь: у всех у них на затылке оставался невыстриженный клок волос, у кого-то длинный — такой, что походил на чуб, у кого-то едва заметный.