Примерно в таком же наряде и находясь примерно в таком же неопределённом возрасте в школе появлялась учительница английского языка Татьяна Алексеевна с крепко привязавшемся к ней прозвищем Тыча. Прозвище не только было созвучно английскому слову teacher, но и вполне соответствовало оригинальной манере поведения Тычи на уроках. Она была пониже Исторички, но существенно подвижнее. Более того, её передвижения по классу напоминали непредсказуемые движения вихревых потоков в центре смерча: никогда не знаешь, куда с бешенной скоростью они ринутся в следующий момент. Отвлечься от темы урока и её передвижений по классу даже на мгновение было очень опасно потому, что именно в это мгновение с самого неожиданного направления перед тобой возникала Тыча, тыкала в соответствии с её кличкой в тебя пальцем и, уставившись своими огромными очками в ошеломлённую её внезапным появлением жертву, задавала какой-нибудь вопрос, как правило, на этом мало знакомом инглише. Надо было успеть понять, что она там спрашивает, и успеть ответить, обычно на том же чёртовом инглише. Если отвечал неправильно или медлил с ответом, то она быстро отскакивала в направлении следующей жертвы, а в своём блокнотике напротив твоей фамилии ставила минус. Если успевал пролепетать что-то с её точки зрения путное, то ставился плюс. В конце урока на базе этой «арифметики» иногда выводилась оценка. Те, к кому она так подскакивала, обычно здорово напрягались. Доходило до того, что даже у самого физически сильного в нашем классе и довольно жёсткого в драке человека Лёхи Круга в такие моменты начинала слегка дрожать нижняя губа.
Тыча никогда ни с кем не спорила, не повышала голос, но, переводя дух после её уроков, мы часто с удивлением обнаруживали, что приобретали много новых знаний не только о языке, но и о культуре, истории, экономике и просто о бытовых особенностях жизни англоязычных стран. Причём, все ученики нашего класса были уверены, что английский язык для них непостижим. Удивительная противоречивость этой ситуации заключалась в том, что большинство моих одноклассников, поступив после школы в различные вузы, долго не могли привыкнуть к тому, что по английскому языку оказывались в числе лучших студентов.
Спустя пять лет после окончания школы Алексей Круглов, известный среди одноклассников и любителей бокса как Лёха Круг, увидел идущую ему навстречу красивую, модно одетую женщину под руку с представительным, интеллигентного вида мужчиной. Проходя мимо Лёхи, женщина мило улыбнулась и сказала: «Здравствуй, Лёша!». Судя по всему, весь его облик в тот момент демонстрировал удивление и растерянность. Но тут раздалось нечто до жути знакомое, на что надо было реагировать быстро и чётко: «How do you do?». Блокнотик с «арифметикой» крепко врезался в память всех моих школьных товарищей. Лёха не был исключением, поэтому ответил автоматически и быстро: «I am well. How do you do?». Даже произнеся это, он ещё не был в состоянии совместить крепко устоявшийся в памяти образ носящейся по классу Тычи, со стоявшей перед ним красавицей. Только почувствовав уже ставшую забываться позорную вибрацию нижней губы, и всё равно, сильно сомневаясь, он пробормотал: «Это вы, Татьяна Алексеевна? А где ваши очки?».
– Я вставила контактные линзы, – ответила Татьяна Алексеевна и даже слегка хохотнула.
Они поговорили, но недолго, поскольку все куда-то спешили: Татьяна Алексеевна шла с мужем оформлять кучу документов для работы в торгпредстве за границей, а Лёха опаздывал на тренировку в боксёрской секции.
Про Тычу я рассказал для того, чтобы развить тезис о маскхалатах и возможностях очень разного наполнения практически одинакового «прикида». Пользу от уроков Исторички мы с Вовкой так и не осознали и в отличии от Тычи вспоминаем её не часто.
ДОПОЛНЕНИЯ
При прохождении по второму этажу мимо стенда со школьной газетой мы все втроём уставились на висевшие над стендом плакаты. Кто-то в школе регулярно добавлял к содержавшимся в плакатах призывам несколько слов. Например, в плакате «Учиться, учиться и учиться – вот наша задача!» однажды после последнего «учиться» появилась вставка в виде приклеенной к плакату белой бумаги с текстом «как жениться, наплодиться и похорониться». Плакат «Ученье и труд всё перетрут!» был продолжен словами «и в первую очередь чрезмерно трудившихся». Очень не понравились администрации школы и особенно Историчке дополнения к плакатам «Партия – наш рулевой!» и «Партия – ум и честь нашей эпохи!». Перед словом «рулевой» дописали «подвыпивший», а во втором плакате после слова «Партия» появилась вставка «и Ирина Георгиевна».
После каждого такого дополнения в старших классах проводились поиски автора. Применялись словосочетания вроде «и этот трус боится сознаться», «действует исподтишка», «грязный писака», но автор не поддался на эти провокационные оскорбления и не сознался. Подозревали нас с Вовкой, но мы, действительно, были не причём. Мы бы наверняка проболтались. Все, в том числе и учителя, читали очередные «дополнения», если успевали до их изъятия, с большим интересом. Историчка, которая у нас была классным руководителем, несколько раз предлагала нам с Вовкой сознаться по хорошему. Говорила, что никому не скажет. Но, поскольку сознаваться нам было не в чем, мы держались. При этом оба были единого мнения по кандидатуре вероятного автора, и однажды, я случайно, чуть не навёл на него расследование Исторички.
В тот день, когда нам очень надоели её следственные действия, Вовка сказал: «Ирина Георгиевна, если кто-то написал, что у вас есть ум и честь, то зачем так обижаться? Историчка попыталась как-то возразить. Но Вовка тут же добавил, что поскольку «Партия и народ едины», то всё, что говориться о партии, относиться и к народу, частью которого является Ирина Георгиевна. Я попытался сгладить очередной нараставший конфликт словами: «Мы так сочинять не можем. Тут кто-то умный всё это придумывает, или учителя». Сказав это, я сразу понял, что сморозил глупость. Самым умным в десятых классах считался Иосиф, которого я таким заявлением мог подставить, если, конечно, он был виновником. Кроме того, двусмысленно прозвучало «…умный… или учителя». Историчка на мгновенье задумалась и сказала: «Нет, среди учителей нет таких дураков, как некоторые». При этом она многозначительно посмотрела на нас. Но на Иосифа её мысль не обратилась, и свои следственные действия Историчка по прежнему продолжала ещё около недели в отношении всё тех же «дураков».
Я тогда всё-таки спросил Иосифа, не он ли автор «дополнений». Иосиф внимательно посмотрел на меня и задал встречный вопрос: «А зачем тебе это знать? Хочешь поделиться с Ириной Георгиевной?». Я обиделся и честно ответил: «Ни с кем я не собираюсь делиться. Просто любопытно». Иосиф усмехнулся и сказал: «Если она всё-таки спросит, то скажи, что это не я сочинял». Всей своей дальнейшей жизнью Иосиф стабильно подтверждал сложившееся в школе мнение о нём, как об умном мальчике.
Много лет спустя в девяностые годы прошлого века, когда у меня возникла нужда продать старую квартиру и купить новую, я обратился к нему за помощью. Иосиф предложил лично подвести меня в строившийся принадлежавшей ему фирмой жилой комплекс, для выбора квартиры на месте. По моим расчётам денег, вырученных от продажи старой квартиры, не хватало на покупку новой. Сидя в уютном шестисотом Мерсе, я решил размягчить крупного бизнесмена Иосифа тёплыми воспоминаниями о нашем таком уже далёком, почти безоблачном детстве и тем самым создать условия для разговора о снижении цены на квартиру.
Случайно возникла тема «дополнений». И тут Иосиф объяснил, что те тексты на бумажках, кроме того, в котором упоминалась Ирина Георгиевна, он лично не сочинял, а только приносил и укреплял клеем, или булавками. Сочинял дополнения сидевший дома больной дед Иосифа, который участвовал в Октябрьской Революции, воевал в Гражданскую войну, служил в ЧК и НКВД, а потом в сороковом году, когда отказался кого-то посадить, сам сел в лагерь до середины пятидесятых годов. Пережив лагерные невзгоды без существенных потерь, его организм не выдержал стресса сравнительно свободной, сытой московской жизни конца пятидесятых и начала шестидесятых годов и начал быстро разваливаться. Перед историей с «дополнениями» дед уже был прикован к постели, но постоянно искал, чем заняться. По словам деда лагеря перековали его из оголтелого большевика в тихого, кухонного антисоветчика. Как-то он попросил внука записывать тексты висевших на улицах и в учреждениях плакатов. Сам начал придумывать «дополнения» к ним. Это его творчество не ушло бы за пределы комнаты в коммунальной квартире, где жила семья Иосифа, если бы не одно обстоятельство.
