«Должно повиноваться правилами обыкновений, – говорит Монтень,* – но не подчиняться оным, если они не суть те обязанность и служение, коим суть полезны. Жизнь общественная посвящена обрядам; моя, скрытая и частная, наслаждается всею свободою, дарованною нам от природы».

Есть народ, называемый вестовщиками;* при всей своей праздности, они всегда заняты, и, будучи вовсе бесполезны для государства, считают себя однако ж весьма для него полезными, потому что болтают о важных предприятиях и рассуждают о великих выгодах оного. Основанием их разговора служит пустое и смеха достойное любопытство. Не сыщется такого таинственного кабинета, в который бы они не думали проникнуть; они никак не согласятся не знать о чём-нибудь. Коль скоро вычерпают всё настоящее, то принимаются за будущее, и, делаясь как бы предтечами провидения, возвещают наперёд все деяния человеческие; ведут за руку какого-нибудь полководца, и, расхвалив его за тысячу глупостей, которых он не делал, приготовляют ему тысячу других, которых он никогда не сделает; у них войска летают, как журавли, а крепостные стены падают, как будто карточные домики; у них есть мосты на всех реках, потаённые ходы на всех горах и неисчерпаемые магазейны на непроходимых песках:* у них ни в чём нет недостатка, кроме здравого смысла.

Говорят, что человек есть животное, любящее общежитие. Принимая в сем смысле, мне кажется, что француз есть более человек, нежели всякий другой: это человек по превосходству, ибо он как будто бы единственно создан для общества.

Но я приметил между ними людей, которые не только общежительны, но сами собою составляют повсеместное общество. Они размножаются по всем уголкам и населяют в одну минуту все четыре части города: сто человек сей породы гораздо заметнее, нежели две тысячи граждан; в глазах чужестранцев они могли бы заменить опустошения, причинённые моровою язвою или голодом.

В школах предлагается вопрос: может ли одно и то же тело находиться в одно и то же время на многих местах? – Они служат доказательством тому, о чём философы вопрошают.

Они находятся в беспрестанном занятии, потому что приняли на себя важное дело спрашивать всех, кого видят: куда идёте? и откуда идёте?

Никогда бы их не разуверил в том, что благопристойность требует посещать ежедневно всю публику по частям, не считая уже тех посещений, который делают они вообще, в тех местах, куда люди сходятся, но как дорога к таковым местам весьма коротка, то сии посещения считаются за ничто в правилах их церемониала.

Они более утомляют ворота всех домов своим стуком, нежели ветры и непогоды. Если бы пересмотреть записную книгу всех приворотников, то каждый день можно бы найти имена их, искажённые в тысячи видах швейцарским писанием. Они влачат жизнь свою, или провожая погребательные шествия, или выражая своё сострадание, или поздравляя со свадьбою. Король никогда не даст награждения кому-либо из своих подданных без того, чтоб они не наняли кареты и не ехали изъявлять радость свою о том; наконец, они возвращаются домой в крайнем изнеможении, и отдыхают, дабы назавтра снова приняться за многотрудные свои подвиги.

Один из них умер недавно от усталости, и на гроб его написали следующую эпитафию:

«Здесь покоится тот, кто никогда не успокаивался: он проводил 530 похорон, радовался о рождении 2680 младенцев; пенсии, с которыми он поздравлял друзей своих, и всегда в разных выражениях, простираются до 2,600,000 ливров; дорога, пройденная им по мостовой, до 9600 стадий,* а по полю – до 36. Разговоры его были весьма занимательны: он помнил наизусть по верному счёту 365 анекдотов; к тому же совершенно знал ещё с малых лет 118 апофегм,* взятых из древности, и употреблял их при отличных случаях; наконец, он умер на 60 году своей жизни. Прохожий! Я молчу; ибо как мог бы я пересказать тебе всё, что он делал и что видел?»

Есть некоторого рода книги, коих не знают у нас в Персии, и которые, мне кажется, здесь в великой моде: они называются журналами, Для лености весьма лестно читать их: ей утешно то, что она может в четверть часа пересмотреть до тридцати книг разного содержания.

В большей части книг сочинитель не досказал ещё обыкновенного предуведомления, как уже читатели находятся при последнем издыхании; он вводит их полумёртвых в содержание книги, затопленное в море слов. – Один хочет соделаться бессмертным, написав книгу в 12 долю; другой своею в 4 долю; третий, имея самые лучшие намерения, берётся написать в лист: и так должно, чтобы он распространил свой предмет соразмерно величине книги, что он делает без всякой жалости, считая за ничто страдания бедного читателя, который мучит себя, стараясь то сократить, что сочинитель с толиким трудом старался распространить.

Не знаю, что хорошего находят писать подобные сочинения: я мог бы столько же их настрочить, если бы захотел расстроить своё здоровье и разорить книгопродавца.

Журналисты очень худо делают, что говорят о новых только книгах, как будто истина может быть нова. Мне кажется, что человеку нет никакой нужды предпочитать старым книгами новые, пока не прочтёт всех первых.

Но налагая на себя закон говорить о сочинениях нововыпечатанных, они налагают на себя ещё другой, именно тот, чтоб быть весьма скучными. Они не берутся критиковать тех книг, из которых делают извлечения, как бы ни сильна была их на то причина; в самом деле, найдётся ли такой смельчак, чтобы согласился делать себе каждый месяц по десятку или по дюжине неприятелей?

Большая часть сочинителей похожи на стихотворцев, которые могут вытерпеть тучу палочных ударов, не жалуясь; но столь мало заботясь о своих плечах, бывают толико ревностны к своим творениям, что не могут вытерпеть самой малейшей критики. Надобно крепко беречься, чтоб не зацепить их за толь чувствительную струну, и журналисты твёрдо сие помнят. Посему они делают совсем напротив: сперва начинают они хвалить содержание сочинения, – первая слабость: оттуда переходят они к похвалам сочинителя – похвалам принуждённым: ибо они имеют дело с людьми, готовыми за себя строго вступиться и поразить ударами перьев дерзновенного журналиста.

О. Сомов.*