Соединиться с Москвой по-прежнему было трудно, телефонная линия была перегружена… Когда же я, наконец, дозвонилась до редакции, Никитич передал мне распоряжение руководства — работу закончить и немедленно возвращаться в Москву. То, что происходило в редакции, касалось уже других событий… Свой блокнот я спрятала в стол и редко заглядывала в него. В памяти и так было живо все, о чем я коротко рассказала Леониду Максимовичу.

Он внимательно выслушал меня и, не касаясь рассказанного и виденных им картин, задумчиво произнес:

— Велика Россия. И все метет… метет… Смотришь, где-нибудь из сугроба торчит нога в носке…

Образ этот, видно, с чем-то был связан, что-то напоминал писателю. Может быть, впечатления военного времени, когда он работал над пьесой “Нашествие”. Как-то я и еще раз слышала от него эту фразу. “Метет… метет…”

* * *

Я в этой комнатке убогой

прижмусь к диванной пустоте

и вижу смутную дорогу

сквозь дрязги -

к вечной красоте.

В окне снежок буянит вьюжный.

Я кофеек волью в уста.

И мне не надо, мне не нужно

от мира больше ни черта.

А там поют кумиры песни,

бряцает бард, кичлив и лжив.

Но одиночество — чудесней,

я это знаю, жизнь прожив.

Быть президентом, править казни

и отменять их на миру.

Но одиночество — прекрасней,

и видит Бог, что я не вру.

Быть патриархом, Бога слышать,

прощать мирянам гнев и смех…

Но одиночество — превыше,

как на вершине… вечный снег.

* * *

Жизни пляска, жизни спешка,

чешут ножки вкривь и вкось!

Чуб взметнется,

вспыхнет плешка,

в горле — мед, иль рыбья кость.

По асфальту, по настилу

барабанят каблуки.

Отрясая пыль и силу,

рдеют быбы-мужики.

И подзуживает сбоку

забубенная гармонь.

К черту — память!

Совесть — к Богу!

Покусаю — только тронь!

Сыпь вприсядку, жарь вповалку,

ножки в пепле и золе…

Раньше дождь — по катафалку.

Нынче — просто по земле.

* * *

Рука, протянутая в воздух,

тряслась, от старости легка.

И мнилось мне: еще не поздно

согреть копейкой старика.

Мужик, бездомный и замшелый,

в картонном ящике — клубком,

еще живой, но вряд ли целый.

Так напои его чайком!

Собачья, шустрая походка,

лицо в запекшейся крови…

Не беспризорник он — сиротка.

Остановись — усынови!

Но отрешенно, томно, мнимо,

во взглядах — скука и тоска -

мы проходили мимо, мимо,

сейчас, как и во все века.

* * *

Я жил всегда — чуть на отшибе,

поодаль от больших идей.

И перечень моих ошибок

ведет угрюмый асмодей.

Но загорелась вдруг рябина,

огнем алея на ветру…

И у меня в глазах — рябило

от птиц, снующих поутру.

Я шел к себе, в свою норушку

с улыбкой глядя на бедлам…

Я день повесил на просушку

с трудом и вздохом — пополам.

Любят в Питер приезжать с концертами всевозможные артисты и “песенники”. Обычно об их приезде город оповещается плакатами, развевающимися на уровне троллейбусных проводов, перегораживая воздушное пространство Невского и других проспектов города. Эти плакаты своей сверхрадостной информацией навевают тоску на жителей Северной Пальмиры. Суровость климата обостряет восприятие, и мерки здесь иные, нежели в бурлящей суетливой Москве. Поэтому даже что-то среднезначимое приобретает цвет абсолютно серый. А от откровенной пошлости и вовсе хочется удавиться. И только то, что с искрой Божьего дара кристаллизуется в этом городе и своей энергией преображает пространство, романтизирует его, становится важным, освежающим, как глоток чистого воздуха.

Этим и стал для жителей Питера концерт Дмитрия Ревякина с Соратниками, который прошел в Концертном зале на Площади Ленина, что у Финляндского вокзала.

В первой части концерта Дмитрий показал свежую программу, исполнил новые песни. Каждая песня обрушивалась на слушателя, подобно природной стихии.

Ты улавливаешь с радостным удивлением то барабанную дробь военного русского марша, то вздох старинного народного напева. И в этом не компиляция, не эксплуатация народного творчества. Здесь природная органика. Понимаешь, что это родное, подлинное, откуда-то из нутра, из недр души народа идущее. То, к чему принадлежат и автор, и весь этот переполненный народом зал.

Что касается меня, то воочию я увидела Ревякина впервые, и он стал для меня откровением: его творчество, его песни не укладываются ни в одно из современных модных течений музыкального мира. Никакой это не рок! Разве что только вспомнились художники, такие, как Честняков, Харитонов, ныне здравствующая Галина Морозова, картины которой сотканы из лоскутков, тряпочек, бусинок и пуговиц. Их искусство тоже невозможно ограничить рамками стиля наив, как невозможно втиснуть ни в какие рамки надуманного и условного всякий истинный талант, дар Божий. Еще меня поразила в Ревякине его манера поведения. Никакой заботы о создании имиджа и отсутствие всякого желания производить впечатление — его удел простота, скромность, утонченность — все то, что отличает истинный аристократизм.

Очень жаль, что концерт был только один. Но, видимо, это обусловлено трудностями и сложностями сегодняшнего непростого времени, о котором Дмитрий упомянул в начале выступления. Желаем Дмитрию Ревякину и Соратникам дальнейшей жизнеспособности и творческих успехов, ждем снова в Питере!

Марина ЛУГАЧЕВА

Новогодний ИЗОП, посвященный А. Вознесенскому:

ТЬМАТЬМАТЬМАТЬМАТЬМАТЬ ТВОЮТВОЮТВОЮТВОЮТ!

Н. Винникова

В годы войны, когда балетную школу из Ленинграда эвакуировали в Пермь, группа мальчиков нашла заброшенную лодку и решила уйти воевать на фронт. Однако беглецов поймали, вернули к балетным станкам. И тем спасли для нашего века будущего великого балетмейстера Юрия Григоровича. Ибо он был вдохновителем этого побега, он, по отцовской линии — потомок писателя Антона Григоровича, а по материнской — итальянских цирковых артистов, из Флоренции приехавших в Россию еще во времена Петра I.

Отечественная война кончилась. И вдруг ленинградский народ валом повалил в Дом культуры имени Горького. Там шел балет “Аистенок”. Поставил его юный солист (21 год) ленинградского театра Юрий Григорович. С беспрецедентным успехом его поздравляли корифеи искусств, среди них: Агриппина Ваганова, Федор Лопухов, Сулико Версаладзе — гениальный театральный художник, который до самой своей кончины оформлял все балеты Григоровича.

Григорович поставил столько полнометражных балетов, сколько в ХХ веке не ставил никто (ведь Запад пробавляется одноактными балетами, у них и десятиминутный номер считается балетом). Но дело не в количестве.

Каждый спектакль Григоровича — эталон, который изучают в балетных школах.

Хитроумные японцы просто сняли все его балеты (единственные из всех) на видеопленку.

Диапазон великого художника потрясает: “Каменный цветок” (уральские сказки) и “Легенда о любви”, “Спартак” и “Иван Грозный”, “Щелкунчик” и “Электра”, “Ангара” и “Ромео и Джульетта”… Не будем утомлять перечислением.

Зависть, клевета, злоба всегда сопровождают жизнь гения. Ядовитые змеи вьются и за Григоровичем. Особенно после балета “Иван Грозный”, поставленном в 1975 году. Кому были доступны книги под грифом “совершенно секретно”, сразу распознали, что балетмейстер поставил балет о великом царе, борющемся против ереси жидовствующих. Как ни странно, Англия и Франция приняли этот балет на “ура”.