* * *
Громкие происшествия и скандалы школу Ломоносова миновали. Разве что год назад грянул взрыв в кабинете химии – что-то несовместимое с водой все-таки с ней смешали. Вот было шуму и дыму! Нас эвакуировали, химичку увезли в больницу с ожогом, а больше никто и не пострадал.
И в другой раз, накануне экзамена, поступил анонимный звонок о заложенной бомбе. Такое случалось нередко; из телевизора то и дело доносились тревожные голоса о террористических захватах и контроперациях, и это неизменно вызывало ажиотаж среди учеников, давало сюжеты для новых игр, подпитывало скучающую на задних партах фантазию. Поступил звонок и к нам в школу, всех эвакуировали снова во двор, выстроили рядами, пересчитали. Милиция быстро проверила здание, ничего не нашла.
– Дуйте обратно, – разочарованно скомандовал нам физрук, бывший тогда ответственным за координацию при ЧП. И мы разочарованно вернулись к урокам, вновь потонули в рутине.
* * *
Однажды двоечник Женя, главный разносчик модных явлений, принес откуда-то сотки. Гимназисты называли их фишками, дворовые – кэпсами; игра принимала много обличий, но у нас они назывались именно «сотки». Тонкие картонные кружки, почти как монеты, но немного крупнее. Где Женя их взял, никто и не вспомнит; нам потом казалось, что сотки были всегда.
Женя обрисовал регламент: вот у тебя одна и у меня одна, и, чтоб выиграть, нужно сложить обе в стопку между большим пальцем и указательным и ударить стопкой по плоскости. Сколько перевернулось соток – столько твои. Ставить можно сколько угодно, но, как правило, берется по две или по три с человека, так, чтоб всего получалось четыре-шесть в стопке. Бьем по очереди, на цу-е-фа, и еще, и еще, пока все твои не будут мои (или наоборот).
Жениных соток было немного, штук сорок, и они разошлись за полдня, рассеялись по тускло освещенным коридорам от первого до четвертого этажа, распределились от первого до одиннадцатого класса.
И вот уже на переменах не бегали, не шумели, только напряженные камень-ножницы-бумага и стк-стк-стк по углам. Руководство школы поначалу обрадовалось порядку и не ощутило подвоха. Пожилая директриса, обожавшая за что-то латынь, при виде игравших умиленно воскликнула:
– Homo ludens!
Сотки поначалу почти нигде не продавались, это был редкий товар даже у нас, в столице, но торговцы быстро почуяли спрос и дали свое предложение. Кружочки наводнили палатки и переходы, будки с мороженым, киоски с газетами, ларьки с пивом, кассы у супермаркетов. Они паковались в зип-локи, подкладывались в упаковки из-под читосов, обменивались на крышки от пепси-колы. Казались недорогими – штука за рубль, – больше за кусочек картона не дашь. Но дальше все стало сложнее.
Сотки начали делиться по качеству: на пластик и на картон. Картонные хуже отскакивали, издавали более глухой звук при ударе, нежели пластиковые – глянцевые, с принтами поярче. Те прыгали звонко, наглядно и высоко. Таким образом, при расчете и обмене пластик котировался за два картона.
Сотки выклянчивались у родителей или выслуживались у бабушек верностью и любовью. И те и другие радовались – ведь у их чад нашлось увлечение, не связанное с наркотиками и половыми контактами, куда доступнее, чем пейджеры и тамагочи. Взрослым казалось, они понимают, чем чада заняты и как их контролировать: вот приносят из школы пятерку – вот получают десяток своих этих самых. Пожалуйста, чем бы ни тешилось.
И наметился было разрыв – иные родители, деловитее и состоятельней прочих, имели меньше возможности проводить время с отпрысками и поэтому от капризов откупались охотней. «Я с тобой в кино сегодня, к сожалению, не успеваю, только не ной, вот тебе этих самых твоих в этот раз, да побольше. Каких хочешь? С Гарри Поттером? Пожалуйста! С человеками-пауками? Дело твое! С пауэр-чем-кем?.. На здоровье, купи себе сколько и чего душа просит, только отстань, и вырасти, я тебя умоляю, скорее, и стань бизнесменом, как дядя Коля». Такую речь легко было вообразить в каждом московском хозяйстве.
Но дети деловитых родителей приходили в школу с набитым туго карманом, а уходили ни с чем. На весах справедливости богатые оказывались не тяжелее, чем бедные. Фейр-плей.
* * *
Я был непопулярным членом школьного общества, да и в жизни меня ничто особенно не влекло. Холодность моя к вещам, занятиям и идеям не имела границ. У меня не водилось друзей, внимания женского мне не хотелось, книги не волновали фантазию. Компьютерные игры? Да ну… Только телевизор приковывал взгляд, и я залипал в нем, щелкая апатично между всевозможными рекламами жвачки, шоу «Кто хочет стать кем угодно», яркими клипами по MTV и вечерним кино на СТС.
Я не был хорош ни в одном из занятий, и после пробных походов в бассейны, на карате и в кружок шахмат родители подняли белый флаг – мол, делай что хочешь, только не заражай нас своим беспросветным унынием.
Не то чтоб прилежно, но и не из-под палки я вспахивал поля знаний. Что-то получалось, за что-то давались четверки и тройки. Оставалось два года до конца школьной рутины, и я был намерен тянуть до последнего лямку, ждать, пока жизнь предоставит сюжет и возможность.
* * *
И вот они, сотки. На перемене меня подтолкнули в центр круга, кажется, тот же двоечник Женя:
– На, попробуй, вот тебе для подъема. Если выиграешь, то вернешь, понял? Если нет, с тебя сникерс.
И я выиграл. И я выиграл снова. Я выигрывал, как выяснилось, всегда и везде – на подоконнике, на линолеуме в тусклом коридоре и на перилах между этажами, я везде давал жару задиристым старшакам и назойливой мелюзге. Не знаю как, просто суперспособность – и всё тут.
И хоть я мастерил из учебника физики самолетики, хоть мне непонятны были догмы аэродинамики и тяготения, но пальцы мои знали фокус, невыразимый в своей простоте. Когда я бил, мир замедлялся, я чувствовал силу удара, градус наклона. Я твердо знал, как всё перевернуть.
Помню, как шел домой с полным карманом картонных кружочков. Карман согревал мне все тело, сила впервые обрела для меня материальный характер.
Сотки становились целой культурой, захватывая азартных, алчных, коллекционирующих. Синхронно с развитием мании у поколения я сколачивал капитал, а вместе с тем ко мне приходили слава, одобрение и респект. «Пеле» больше не тормозил меня при попытке вступить на коробку. Однако оказалось, что футбол – затея потная и травмоопасная, я немного побегал и махнул на это рукой. Баловство! Тем более что центр внимания переместился на скамью запасных: там играли другие спортсмены, и их азарт был сильнее. Цу-е-фа, цу-е…
Тут же для меня открылся доступ к «Мужскому клубу», злачному месту за трансформаторной будкой. Для всех, кто там не был, включая меня, «Мужской клуб» представлялся местом во всех отношениях элитарным. Ходили слухи, что именно там делаются все дела, решаются все вопросы и выясняются все отношения. Леня Гаврин, скучающий интеллектуал и синефил, согласился провести меня туда за редкую сотку из ограниченной серии – с портретом Дэвида Линча.
– Пс-с-т, Рыжий, хочешь, я покажу тебе, насколько глубока нора кролика?
Я отсылки не понял, но согласился. В реальности «Мужской клуб» оказался убогим и обоссанным тупичком, куда старшеклассники ходили курить сладкие сигареты и мацать девчонок за грудь. В центре стояла заброшенная и изъеденная коррозией, некогда черная «Волга». Дежурившие на крыше «Волги» пацаны то и дело глазели по сторонам, не направляются ли в «Мужской клуб» менты. На капоте и на багажнике восседали с княжеской важностью одиннадцатиклассники. Они потягивали пиво со вкусом лайма, слушали последний альбом «Лимп Бизкит» из магнитолы, дебатировали на тему размеров груди одноклассниц.
– У Бабиной вот такущие! Пятый, не меньше.
– Да это пушап! Я в том году заглядывал в раздевалку – за лето так не могли…
– Чё ты гонишь!
* * *