Таким я его даже люблю, он весёлый становится, только болтать начинает без умолку, не сбежишь. Сейчас мне это ни к чему, но деваться некуда. Придётся внимать гласу трудового народа, как говорит отец. Степаныч тем временем приосанивается, грозно хмурит брови, но я вижу, что его глаза лучатся смехом. Делаю скорбное лицо чтобы ненароком не рассмеяться.

– Так что, будем говорить или как? – продолжает Степаныч, уперев руки в боки. – Опять, шкоду какую-то затеял, а? Смотри у меня – с моряком шутки плохи! Враз всему обучу! Одномоментно! И как совесть понимать нужно и прочую физподготовку!

Степаныч сноровисто сплёвывает, но это нарушает его баланс. Он начинает медленно пятиться назад, силясь удержать равновесие, не убирая руки с пояса, но, в конце концов, с треском наваливается спиной на большой куст жасмина.

– Полундра! – хрипит он.

Его коричневое лицо наливается кровью. Он извивается всем телом, пытаясь встать ровно, упрямо держа руки на поясе.

– Сгною!

Я с трудом сдерживая хохот. Степаныч, как огромное насекомое барахтается в объятьях цветущего жасмина. В какой-то момент, возникает длительное динамическое равновесие, так что мне до последней секунды не ясно, сумеет ли моряк подняться или роковой куст поглотит его полностью. Наконец, Степаныч делает нечеловеческое усилие и куст мягко отпружинивает его обратно. Он победоносно улыбается и как ни в чём ни бывало, продолжает.

– Ежели вы опять какую пакость супротив моих пчёл удумали – хана вам! Так и передай своим салажатам! Увижу, что ульи мои трогаете – уши вам налимоню, от трюма до палубы! Сиять будут, как крейсер «Варяг». Слыхал о таком?

Киваю с самым серьёзным видом. Это уже традиция. Степанычу вечно кажется, что все в округе хотят похитить его мёд. Особенно он ненавидит сорок. Он, почему то уверен, что они обожают мёд и только и ждут удобного момента, чтобы разорить пасеку. Отец рассказывал, что он даже одно время капканы ставил вокруг ульев, когда уезжал в Москву. Выменял у сторожа на самогон. В конце концов сам в один из них однажды вечером и попался. Хорошо в сапогах был, а то бы ногу сломал – капканы здоровенные были, волчьи. Только керзачи у Степаныча ещё крепче – он как в них однажды бетон помесил, так они у него насмерть и окаменели. Стали не сапоги, а «полезные ископаемые». Капканы он в сердцах в болоте утопил, а потом, три дня спустя, ночью, с фонариком их обратно выуживал крюком на верёвке. Один нашёл, остальные сгинули. А ночью, потому, что моряки народ гордый…

Степаныч подозрительно меня оглядывает, желая убедиться, что я действительно знаком с героической историей крейсера «Варяг» и канонерской лодкой «Кореец». Я спокойно выдерживаю его взгляд. Подвиг я знаю от и до. Отец рассказал. Как то раз я даже песню спел, когда Степаныч у нас в гостях был. Он тогда аж прослезился. Но то дела былые, а порядок есть порядок, поэтому досмотр он каждый раз проводит по всем правилам, не манкируя. Поэтому я терплю.

Наконец строгий взгляд сменяется ухмылкой. Степаныч удовлетворённо крякает и грозит мне узловатым пальцем с огромным жёлтым ногтем.

– То-то, салажонок! Свободен…

Обычно я пулей удираю, чтобы вновь не слушать его бесконечные разглагольствования, но сейчас задерживаюсь. Степаныч настораживается. Непредсказуемость ему не по душе.

– А правда, – выпаливаю я, сам ужасаясь своей дерзости, – что сторож наш, Борька, ну, который утонул… Правда, что он седой весь был когда его вытащили?..

Морщинистый кадык Степаныча приходит в движение. Он силится проглотить что-то, но у него никак не получается. Уголки рта у него опускаются и на мгновенье он приобретает жалкий и растерянный вид старика, который забыл где он находится. Так и не проглотив нечто, Степаныч сухо сплёвывает и странно смотрит на меня. Потом говорит незнакомым мне тоном, без тени ехидства и ёрничества.

– Борька твой – дурак. Нашёл серебряный крестик на болоте и незамедлительно на спирт сменял. Говорил я ему, отнеси обратно и оставь, где взял, а он не послушал. А когда понял, что дело дрянь, так поздно было…

– Какой крестик, – спрашиваю я, но Степаныч внезапно спохватывается, понимая, что болтает не по рангу и его тон резко меняется:

– Отставить! – гаркает он дурашливым тоном. – Шиш вам да камыш, а не пасека! Удумаете пакость какую моим пчёлам смастерить – уконтропупю!

Степаныч грозит крепким кулаком куда-то поверх моей головы, витиевато ругается, после чего теряет ко мне всяческий интерес, точно меня вовсе не существует. Его глаза приобретают мечтательное выражение объевшегося сметаной кота. Он несуетливо закуривает свежую папиросу, проверяет «кортик», подтягивает сползающие «бруки» и тяжёлым шагом движется по переулку в сторону Кремля. Внезапная проверка боевой готовности завершена.

Не зная плакать мне или смеяться, иду дальше. До дома Анюты рукой подать. Он больше не кажется мне милым и симпатичным. Он точно доверху наполнен тьмой и стоит только открыть дверь или окно как она вырвется и затопит всё вокруг. А может уже затопила, просто я ещё этого не понял.

Анюты нигде не видно. Наверняка опять занимается. На всякий случай прохожу несколько раз взад-вперёд вдоль её участка. Вдруг она на кухне. Но никакой реакции нет. Слишком долго маячить тут я тоже не могу – её родители ругаются, если видят, что Анюту отвлекают от занятий. Меняю тактику. Её окно выходит на лес. Между её домом и лесом когда то был ещё один участок. Его бросили почти сразу и за много лет он стал практически неотличим от леса, только деревья на нём не такие высокие, а в глубине есть остатки сарая. Если встать в нужном месте на его остов, то можно как раз окно Анюты увидеть. И меня из него видно будет. Это наша связь на самый крайний случай.

Набрасываю полотенце на плечи и ныряю в густую чащу распаренных зноем кустов. Ступаю осторожно, чтобы не ранить ноги. Тропинки тут никакой нет – я сюда всего пару раз лазил, делать тут нечего и комары зверствуют, потому что земля сильно подболочена. Медленно протискиваюсь меж стволов молодых берёз, сплетений ивы и густой травы. Мошкара тут как тут, кушает меня живьём, но мне не до неё. Крадусь по подлеску, пока не вижу кучу гнилых досок и бревен. Аккуратно взбираюсь на них. Перепачканные в мокрой грязи ноги предательски скользят. Стараюсь идти по брёвнам – доски совсем прогнили и могут провалиться от любого нажима. Но бревна тоже коварные – мало того, что круглые, так ещё и поросли какой-то мерзкой плесенью, ужасно скользкой. К счастью повсюду торчат молодые осинки. Хватаюсь за них как за поручни, балансирую, качаюсь словно циркач и постепенно продвигаюсь к нужному месту. В углу есть небольшое, устойчивое возвышение – тут хранили цемент и кирпичи. Когда сарай рухнул, все целые кирпичи растащили – не пропадать же добру, а цемент к тому времени полностью окаменел и так и остался лежать. Мешков восемь было, не меньше. Целое состояние. На этом сокровище, я сейчас и встаю.

Окно Анюты прямо напротив меня. До него метров 15. Пытаюсь разглядеть что-то внутри, но мешают занавески. Да какая разница! Снимаю с шеи полотенце, складываю его вдвое и начинаю махать. Если в комнате родители, то они тоже меня увидят, но делать нечего. Машу секунд 20, потом делаю небольшую паузу, потом снова машу. Спустя минуту занавески едва заметно сдвигаются и вновь встают на место. Как бы то ни было, меня заметили. Осталось узнать кто. Снова набрасываю полотенце на плечи и пробираюсь обратно на переулок. Боже, это какая то пытка! Всё тело нестерпимо чешется и зудит. Я весь покрыт укусами и мелкими царапинами. Левая нога кровоточит. Похоже я всё же зацепил какой-то гвоздь. К счастью порез не на стопе, а сбоку. Рву подорожник, слюнявлю и приклеиваю сверху. Ладно, бывало и хуже. Просто нужно опять сбегать на колонку, умыться и всё будет в порядке. Пока занимаюсь собой не забываю поглядывать на крыльцо. Меня почти не видно из-за шиповника, но сам я всё отлично вижу.