Иду медленно к могилы матери. Ноги подкашиваются, а в груди застывает шиповатый комп боли. Он мешает сделать новый шаг. Мешает вздохнуть, мешает подумать.

Останавливаюсь около могилы матери. Темный серый камень омывают слезы дождя.

— Привет, — говорю я ей и дотрагиваюсь до камня рукой. — Пришел тебя навестить, вот…

Снимаю сумку с плеча и ставлю ее около своей ноги. Расстегнув куртку достаю из-за пазухи тюльпаны. С каких-то осыпается еще свежая земля.

— Ты говорила, что я всегда любил рвать цветы на клумбе позади дома… Жаль, клумбы там больше нет, — с горечью ответил я.

Дождь становился еще сильней. Он касался позеленевших листье, шурша кроной деревьев. Где-то лязгала лужа. Где-то переполненная влагой земля.

— Пришлось сорвать их с другой, — едва заметно улыбнулся я. — Я знаю, что это плохо.. но…

Я не смог закончить фразу. К горлу подкатил ком боли. Еще не увядшей боли потери. Вместо тысячи глупых оправданий, я просто положил цветы около гранитного серого камня.

— Вот, так лучше, — пробубнил я. — Ты всегда любила красные тюльпаны, — добавил я и шмыгнул носом.

Дождь продолжал стоять на своем. Он словно не хотел, чтобы я ушел. Но… мне было некуда идти. Ровным счетом я везде бы чувствовал эту боль утраты, куда бы не пошел.

— Я вообще пришел поговорить, — выговорил я едва ли слышно, продолжая смотреть на гранитный камень. — Мне больше не с кем поделиться этим…

Сглатываю тягучую слюну, продолжая гипнотизировать серый гранит. На нем выгравированы инициалы моей матери.

Гюнтер Нина Луциос-Мария

14.03.1981—09.06.2018

Любимой жене и матери.

Покойся с миром.

Ладонь соприкасается с холодным камнем, и я провожу по нему, будто пытаясь утереть горькие слезы матери с раскаленных щек.

— Ты так много пропустила, — шепчу я ей. — Столько всего произошло...

Раскат молнии разрушает дождливую тишину. Мне и впрямь чудится, что мама меня слышит.

Наклоняюсь к сумке и вытаскиваю из нее бутылку виски. Открываю ее, зачесав волосы назад, и выставляю руку с алкоголем вперед.

— Но вначале я выпью за тебя, мама, — не успеваю закончить фразу, как раздается новый раскат молнии. Небо дребезжит над головой, расходясь грозными волнами эха, но меня это не тревожит.

Нет.

Делаю глоток из бутылки и морщусь. Скулы сводит терпкий привкус пойла. Он растекается теплой лавой по горлу, щекочет кончик языка и сводит щеки.

— Прости, что я в таком виде к тебе пришел, — говорю я, разводя руками, будто бы каюсь. — Но ты единственная женщина в моей жизни, которая всегда принимала меня таким, какой я есть.

Ветер немного усиливается, подхватывая капли дождя, которые сразу же становятся косыми.

«Как бы мне хотелось, чтобы мама была рядом» — мимолетная мысль тянет леской в груди.

— Мама… — срывается с моих уст. — Мне плохо без тебя.

Чувствую, как щиплет глаза. Кислый ком застревает поперек горла.

— Я не знаю, что мне делать... Я... я запутался.

Дождь продолжает омывать землю, и мне кажется, что он никогда не закончится. Эдакая грустная симфония природы заполняет тихое кладбище своей трелью.

— Я влюбился… — говорю и делаю новый глоток виски. — Представляешь, твой сын влюбился!

С уст срывается смешок. Искренний и в то же время с ноткой отчаяния. Мне кажется, что в симфонии дождя мой голос дрожит.

— Теодор Гюнтер, сын самого серьезного на свете мужчины, влюбился без оглядки в девушку…

Перед глазами возникает образ Лии. Он четкий, яркий, запоминающийся, будто бы она стоит передо мной.

— Она… красивая, милая и…

Складывается впечатление, что в легких не хватает воздуха. Трудно сделать новый вдох. Я пытаюсь вдохнуть полной грудью, но... не получается. Словно вакуум блокирует воздух.

Машинально делаю еще один глоток виски. Вкус становится более горьким, как будто в него добавили соль. Много соли, как в мою никчемную жизнь.

— У вас похожие улыбки, представляешь? - удивляюсь я, чувствуя, как меня немного ведет. — Такие же беззаботные. А, кстати! Она очень добрая, — добавляю я.

Очередной глоток алкоголя. Горечь на кончике языка. Холодные капли дождя омывают лицо. Продолжаю вглядываться в гранит в кромешной тьме. Света здесь мало. Один фонарь совершенно не справляется со своими функциями. Мне становится грустно и одиноко. Я чувствую, как весь смысл жизни растворяется в весеннем дожде, как мороженое на раскаленном асфальте.

— Не знаю, как мне быть... — говорю я в пустоту, в надежде, что меня кто-то услышит. — Я запутался в жизни, запутался в себе... Почему ты не сказала, что отец хочет жениться на другой?

Горькая одинокая слеза стекает по моей щеке. Когда я в последний раз плакал? Лет десять назад или больше? Когда в последний раз проявлял самую обычную детскую слабость?

— Почему ты так просто его отпустила?

Ощущаю, что за первой слезой стекает и вторая. Глаза наполняются хрусталем, и я делаю два больших глотка. Славливаю вертолетик, ощущаю, как ноги становятся ватными.

— Ему плевать на меня, — говорю я и начинаю плакать. Здесь никто не увидит мою слабость, кроме мамы. Поэтому я не сдерживаюсь. — Ему было плевать и на тебя! — выкрикиваю я, брызжа слюной.

Шумно выдыхаю, издавая протяжное «а». Боль тянущей леской саднит в груди. Падаю на колени в мокрую и рыхлую землю.

Дождь вновь начинает усиливаться, тарабаня каплями по моей куртке. Я полностью вымок.

— Он не любил тебя, мама... — хныча, говорю я ей. — Не любил...

Выкрикиваю протяжное «а» так громко, что мне кажется, сорву голос. Боль рвется обезумевшей птицей в груди, ударяясь о ребра. Вздымаю голову вверх, собирая все капли дождя лицом. Кричу вновь протяжное «а», пока не ощущаю, как саднит в горле.

Боль.

Одиночество.

Осознание ненужности.

— Тео?

Голос отца разрывает молитву дождя. Капли барабанят по зонту. Я не оборачиваюсь, лишь облокачиваюсь на землю руками. Шумно дышу. Легок на помине.

— Зачем ты пришел сюда?

— Это единственное место, куда бы ты пришел после ссоры, — тихо отвечает отец.

— Я такой предсказуемый?

— Просто я твой отец, Тео. И знаю тебя лучше, чем себя.

— Ну-ну, — отвечаю ему и делаю глоток из бутылки.

— Послушай…

Отец подступает ко мне ближе, но я не хочу оборачиваться. Злость — вот что я испытываю к нему. О, я не могу ругаться с ним в присутствии мамы… Пускай и формально. Она все равно все видит.

— Я был неправ.

— Ты думаешь, еще не поздно извиниться?

— Да, — твердо отвечает Вольфганг. — Я думаю, что никогда не поздно.

Чувство ненужности сильнее пускает свои ростки. Мне чудится, что они заполняют каждую клеточку. Беспощадные слезы продолжают литься из глаз.

— Я всегда любил твою маму, — тихо говорит отец, делая шаг вперед. — И был безмерно рад, когда узнал, что она была беременна тобой.

— Ложь, — говорю я. Но отцу все равно. Он продолжает дальше говорить.

— Здесь нет никого, кроме тебя и меня. У меня нет цели переубедить тебя в твоем сформировавшемся мнении. Я хочу рассказать тебе правду.

Я молчу. Позволяю Вольфгангу навешать лапшу мне на уши.

— Хоть я и воспитан так, что жалок на эмоции, но… Это не отменяет того факта, что творится внутри меня.

— Конечно… — выдыхаю я тяжело.

— Мы любили тебя с мамой. Очень сильно. И я сейчас люблю тебя… Но Нина…

Отец шумно выдыхает носом.

— Послеродовая депрессия породила начало деменции, а с ней и проснулся порок сердца. Ты же знаешь, что у мамы было слабое сердце?

Знал. Знаю. И буду помнить. Но ничего не отвечаю отцу.

— Ей было назначено сильнодействующее лекарство. Поэтому она не кормила тебя грудью, а ты до сих пор не любишь творожки. Нельзя было мешать всю эту дрянь в материнское молоко...