«Странное дело, но в наш век философия, даже для людей мыслящих, всего лишь пустое слово, которое, в сущности, ничего не означает; она не находит себе применения и не имеет никакой ценности ни в чьих-либо глазах, ни на деле. Полагаю, что причина этого – бесконечные словопрения, в которых она погрязла»[1]. Как ни удивительно, но это сказал не наш современник. Это сказал в XVI веке выдающийся французский мыслитель Мишель Монтень (1533–1592). Сей веселый аристократ мог позволить себе не заниматься научным трудом. Наука для него была любимым развлечением, а потому писал он не в соответствии со стандартами, а легко и непринужденно. Родившись в своем фамильном замке, он подрос и некоторое время побыл юристом, потом продал юридическую должность (в то далекое время юридические должности продавались!) и принялся писать книгу «Опыты».

Мишель Монтень (1533–1592)

Слова, с которых мы начали, взяты из этой его книги, и, несомненно, они наполняют нашу душу надеждой. Кому-то может сегодня казаться, что для философии наступили последние времена, что она никогда еще не казалась столь бесполезной. Однако такие времена на протяжении двадцати шести веков ее существования уже были. И сегодня, спустя более четырех столетий со дня смерти Монтеня, философия снова расцвела пышным цветом.

Философия будет цвести и в будущем. Но это произойдет лишь в том случае, если она сумеет проделать то же самое, что уже было проделано ею в аналогичной ситуации, в XVI веке – если она сможет вспомнить, что она – как говорил Ницше, веселая наука, и отделит себя от науки унылой. Тогда, в XVI веке, философии это удалось, и три последующих столетия – семнадцатое, восемнадцатое и девятнадцатое – стали столетиями величайшего расцвета философии. Философы превратились во властителей дум. Труды их читались не только в хижинах, но и во дворцах, изучались гуманитариями и технарями-естествоиспытателями.

«Глубоко ошибаются те, кто изображает ее недоступной для детей, с нахмуренным челом, с большими косматыми бровями, внушающей страх. Кто напялил на нее эту обманчивую маску, такую тусклую и отвратительную? На деле же не сыскать ничего другого столь милого, бодрого, радостного, чуть было не сказал – шаловливого. Философия призывает только к празднествам и веселью. Если пред вами нечто печальное и унылое – значит, философии тут нет и в помине … Но так как тем мнимым философам, о которых я говорю, не удалось познакомиться с этой высшею добродетелью, прекрасной, торжествующей, любвеобильной, кроткой, но, вместе с тем, и мужественной, питающей непримиримую ненависть к злобе, неудовольствию, страху и гнету, имеющей своим путеводителем природу, а спутниками – счастье и наслаждение, то, по своей слабости, они придумали этот глупый и ни на что не похожий образ: унылую, сварливую, привередливую, угрожающую, злобную добродетель, и водрузили ее на уединенной скале, среди терниев, превратив ее в пугало, устрашающее род человеческий»[2]. Так писал великий Монтень, призывая различать философию веселую и философию унылую. Попробуем научиться этому и мы – время давно подоспело. Что правда, то правда: пугало на скале-постаменте еще никогда в истории не было таким жутким и таким смешным.

Итак, философия как нескучная, веселая наука есть прямая противоположность философии как науки унылой. Унылая наука не внемлет предостережению другого великого француза, Вольтера: «Хочешь быть скучным – расскажи все, что знаешь!» и без устали дает ответы на все возможные вопросы, даже на те, которые ей никто не задает, так что приходится заниматься самообслуживанием. Она во что бы то ни стало стремится выдать себя за окончательную и всепобедительную «общую теорию всего» (С. Лем). Но похвальба собственной мощью всегда считалась верным признаком слабости. По этой, а также по ряду других причин, о которых мы скажем позже, философия как унылая наука не пользуется популярностью в народе. Ей приходится навязывать себя ему, полагаясь не на собственную силу, которая отсутствует, а на силу государства, с которым она заключает альянс.

Веселая наука, напротив, не стесняется сомневаться и задавать вопросы. Причем сомневается она именно в том, что кажется предельно самоочевидным. Ее сомнение, однако, есть сомнение особого рода: оно не повергает человека в уныние и не заставляет его опускать руки. Это сомнение сообщает человеку жизненный задор как уверенность в собственных силах, совершенно необходимую для всякого успешного дела. Философия как веселая наука служит жизни, выступая в роли санитара идеологического леса.

Тот же Монтень однажды сказал, что «философия начинает с удивления, продолжает исследованием и заканчивает незнанием». Он был большой оригинал, этот мсье Мишель Монтень.

Итак, уясним вслед за Монтенем, что всегда существуют не одна, а две философии: одна – нудная и скучная, а другая – веселая и жизнерадостная.

От тоскливой, стандартизированной философии воротит всех без исключения – кроме интеллектуальных мазохистов, с наслаждением изучающих ее, и интеллектуальных садистов, ее преподающих.

Веселая философия, наоборот, завоевывает всеобщую любовь, поскольку поддерживает каждого человека в жизни.

В общем, эта книга и есть попытка поговорить о философии как о науке веселой и совсем нескучной. Блестящий пример такой науки – античная философия, а потому она – главный герой книги.

А начнем мы, пожалуй, с того, что попробуем понять, что же это вообще за наука такая – философия?

Скажем сразу: нет и не может быть какого-то одного определения философии, которое устроило бы всех философов и охватило бы все философские учения, созданные за двадцать шесть веков.

Тем не менее преподаватели на экзаменах такое определение философии спрашивают.

Что они хотят услышать в ответ?

По всей видимости, привычное для них определение из учебников, по которым они учились в молодости:

«Философия – это наука о наиболее общих законах природы, мышления и общества».

Но тут надо учесть, что в ту пору, когда они учились, в СССР существовала только одна философия – диалектический и исторический материализм (в сокращенном виде – диамат и истмат).

Все остальные философии признавались неправильными.

Мыслители прошлого еще не дозрели до диамата и истмата. Их можно извинить: больно уж в ограниченных обществах они жили.

Не заслуживали извинения те современные узколобые типы, которые жили на Западе и знали о существовании диамата и истмата, но упорно не желали признавать его высшей истиной. Понятное дело, такая их позиция определялась злобным упорством и защитой интересов буржуазии.

Одним словом, до диамата и истмата настоящей философии еще не было. А с созданием диамата и истмата весь остальной мир должен был бросить свои философские глупости и усвоить эту передовую советскую философию.

Именно она, единственно верная и общеобязательная философия диалектического и исторического материализма, и описывалась приведенным выше определением:

Философия – это наука о наиболее общих законах природы, мышления и общества.

Это определение, подходящее только к диалектическому и историческому материализму, ни к одной другой философии не подходит.

Во-первых, приблизительно половина всех философов в мире ни в коем случае не согласится, что их философия – это наука. Наука подгоняет все под общие законы: для нее один электрон в любом месте Вселенной идентичен другому электрону в любом другом месте. Попробуйте рассматривать точно так же людей, приравнивая их друг к другу, – и вы станете чудовищем антигуманизма, а также наживете массу проблем. Словом, половина философов – а в особенности русских дореволюционных – решительно отказалась бы считать философию наукой.