25 мая, год 1919

Я видел необычный сон. Как будто на месте монастыря в котором был наш приют построили странный дом, с кривыми стенами и статуей коня над входом. Я был внутри и видел, что это похоже на очень большой театр. Я один раз был с папой в театре и мне понравилось. Так вот, в этом театре выступал какой-то человек, а на сцене висел венок с красной звездой. Человек говорил, что главное это братский союз… и тут я проснулся…

2 июня, год 1919

Папа позвал меня и сказал, что раз теперь мы живём в Польше, то должны стать поляками. Он был очень грустным, мне даже показалось, что он может заплакать. Но он не заплакал, а стал говорить со мной про польскую школу. Я не хочу в польскую школу, но раз папа говорит, что мне надо в неё идти, значит – я так и сделаю!

7 мая, год 1926

Я нашёл этот свой старый дневник. Как много времени прошло с тех пор как я писалем в него. Цо ешчэ я мог бы додаць сюда. Старая учительница моя тётя Текля Станишевская – давно умерла. Я после польской школы хочу поступить до польского университета. Хочу учиться в Варшаве. Живём мы с папой неплохо, Польша потихоньку европеизирует наш крэсовы городок. Я хочу положить эту тетрадь в бутельку и выкинуть в Неман. Вдруг кто-нибудь когда-нибудь найдёт эти записи. Какими бы ни были тогда люди, и в какой стране бы ни жили, я мам надзею, што они будут любить свои родные места.

Андрейка

(Мой дневник в котором нет дат, так как пишу по памяти и даты не помню)

Дверь в кабинет начальника всегда вызывала у меня уныние. Да-да, один взгляд на её тёмную, вечно грязноватую поверхность, сразу же приводил меня в состояние крайней нервозности. Поэтому я хотел проскочить её как можно быстрее. Негромко стукнув в ненавистную преграду, два раза, костяшками пальцев, я нажал на обшарпанную ручку и решительно вошёл.

– Разрешите, Александр Брониславович, – спросил я, войдя в кабинет.

– Заходи, Андрей. Ну чо, змагар? Уже видел?

Начальник опять назвал меня змагаром. Почти всё управление называло меня так, из-за того, что я разговариваю почти исключительно на белорусской мове. Что тут удивительного? Я живу в Беларуси, я – беларус. Моя мама была учительницей мовы в школе. Почему я не должен говорить на родном языке? Хотя… никто прямо и не говорит, что не должен. Просто все вокруг смотрят на меня, как на пришельца. Да ещё эти шуточки…

– Так ты видел? – повторил свой вопрос Александр Брониславович.

– Что именно?

– Надпись на нашем здании, что! – отрезал начальник.

– Нет. Как-то не заметил. Спешил на дежурство.

– Слева от входа здоровенными буквами написано «Дыктатура». – сказал Александр Брониславович, голос которого становился всё сердитее.

– Честно, не видел.

– Ну так сходи и посмотри! Потом вернёшься!

Я вышел из кабинета и пошёл по длинному коридору к выходу из здания. Мой отец был милиционером, как и мой дед. Но может быть мне не стоило продолжать эту традицию? Династия? Ну да… династия. Но когда-то же надо начать новую… Зачем мне это? Просто я с детства мечтал стать милиционером. И вот – стал! Работаю несколько лет. Работа, конечно, не сахар. Как-то я бежал за хулиганом и выкрикивал приказы остановится, а он на суде потом сказал, что не понимал меня так как не знает языка, на котором я ему кричал. Белобрысый белорусский парень по фамилии Андрушевич не знает языка…

Я вышел на улицу и осмотрелся. Слева от входа действительно сияла яркая большая надпись: «Дыктатура» выписанная жёлтыми буквами, довольно аккуратно. Я вернулся в кабинет начальника.

– Ну чо видел? – спросил Александр Брониславович, оторвавшись от изучения документов.

– Так точно.

– Я вот думаю, не ты ли это написал, змагар ты наш. А?

– Что? – мой голос звучал удивлённо. – Да как вы вообще можете меня подозревать? Ерунда какая-то. Зачем мне это?

– Так ты ж у нас самый несознательный.

– Это почему же?

– Сам знаешь! – заявил начальник.

– Понятия не имею.

– Ну хватит придуриваться, Астапеня! – прикрикнул полковник. – Ты, *лять, всё понимаешь… А если не хочешь, чтоб тебя, в таких ситуациях, подозревали, то и веди себя как человек, разговаривай нормально…

– А я что ненормально разговариваю? Я что не имею права разговаривать на родном языке, который, кстати, государственный…

– Имеешь имеешь, – прервал меня Александр Брониславович, – я просто тебе по-доброму хотел посоветовать… ну чтоб ты в такие вот ситуации не попадал.

– Да какие такие? У вас вообще никаких оснований меня подозревать нет.

– А вот и есть.

– Нет, нету оснований.

– Ты мне ещё будешь тут пререкаться, стервец! – крикнул начальник.

– Никак нет, – ответил я.

– Короче, ясно всё с тобой… Иди и подумай о своём поведении!

– О чём конкретно подумать?

– Свободен! – гаркнул полковник и я вышел из кабинета.

Надпись закрасили быстро. Но через несколько дней она снова появилась на том же месте, почти такая же, как первая. Большая, сделанная жёлтой краской, надпись: «Дыктатура» снова будоражила наше милицейское управление, здание которого раскинулось в центре города на небольшой горке. С утра я был на работе и меня опять вызвали к Александру Брониславовичу.

– Видел? – спросил полковник, глядя на меня исподлобья.

– Так точно, видел.

– Что думаешь?

– А что я могу думать?

– Ты мне дурочка не лепи! – крикнул начальник.

– Виноват…

– Ну, короче, Астапеня, спрошу прямо: ты писал?

– Нет не я, – сказал я твёрдым тоном, глядя полковнику прямо в глаза.

– Хм… А я вот на тебя подумал.

– Это я уже понял.

– Ну раз не ты, то хорошо. Давай тогда займись этим делом. Нужно найти этого художника *лять мать его… Зайди к Коле. Пусть тебе покажет записи с камер. Крутись как хочешь, а найди этого *лять Айвазовского…

– Айвазовский писал морские пейзажи, – сказал я и тут же прикусил язык.

– Ты что ещё и умничать будешь? – кисло ухмыльнувшись спросил начальник.

– Нет.

– Пошёл нахрен отсюда к Коле! – загремел Александр Брониславович, поднимаясь с кресла и быстро краснея.

– Есть! – испугано крикнул я и, чеканя шаг, вышел из кабинета, услышав в спину «Змагар, мать твою.»

–Здарова, Андрюха змагарок, БЧБ не захватил? – сказал Коля, когда я вошёл в его кабинет. – Ты небось насчёт записей с камеры над стенкой, на которой эта хренова надпись, да?

– Да, – ответил я.

– Нет там ничего.

– Как это ничего нет? – пробормотал я. – С крайней камеры должно быть видно.

– Должно, но не видно, – сказал Коля.

– Мда… – сказал я задумчиво.

Через неделю надпись опять закрасили, а ещё через день она появилась снова.

– Ну как успехи? – спокойно спросил Александр Брониславович, но моё привычное ухо различило едва уловимые нотки ярости в его голосе.

– Я… я не знаю… – промямлил я.

– А кто знает? Кто должен, мать твою, знать, – заревел начальник. – У Коли был или бегал на митинг с БЧБ?

– Так точно, был, – ответил я.

– И что? – спросил полковник.

– Ничего. На записи ничего нет.

– Мать вашу, да как на записи может ничего не быть, если крайняя камера захватывает эту стенку, а?

– Я… я не знаю… – пробормотал я.

– Тридварасы, мать вашу, – бушевал начальник. – Ладно, я кое-что придумал, – сказал он немного успокоившись.

Через день над тем самым местом, которое облюбовал для себя неугомонный художник, поставили ещё одну камеру. Надпись успели закрасить за два дня до этого. Однако через несколько дней она появилась вновь, а Коля доложил, что и новая камера не смогла зафиксировать неуловимого любителя жёлтой краски.

– Ты мне положишь удостоверение на стол, змагар! – угрожающе прошипел полковник, когда я снова вошёл в его кабинет.