Выхин сверкнул глазами, но тут же взял себя в руки.
– Слушаюсь, ваше сиятельство!
«Вот и нажил себе врага», – пронеслось в голове. Граф усмехнулся и углубился в опросные листы и докладную записку доктора. Выходило, что ротмистр убит одним точным ударом в печень. Рана колотая, предположительно нож с плоским широким лезвием. Или сабля? Убиенный свою саблю выхватить не успел, она обнаружена тут же, при нём. Значит, не поединок. Более того, всё произошло неожиданно для гусара. Также на убитом обнаружены два перстня и деньги, стало быть, не грабили. Тело лежало в мертвецкой, конечно, нужно сходить посмотреть, может, ещё что обнаружится.
Рихотин видел много смертей. И мгновенных, неожиданных, как выстрел в рассветном лесу, и долгих, мучительных, когда человека медленно покидают жизненные соки, он угасает, кривя от боли искусанные губы, пока наконец не разольётся по белому бескровному лицу покой и какая-то торжественность. Но то была война. Пора, когда привыкаешь видеть смерть, муки и кровь. Другое дело мирный Петербург. Лик смерти здесь диссонировал со стуком колёс экипажей по мостовой, колокольным звоном церквей, криками лоточников, продающих сдобные пышки. И идти в мертвецкую Рихотину совсем не хотелось. Дверь открылась, и Выхин, как-то сразу потускневший и неуверенный, ввёл в кабинет задержанного. Сенька оказался крепким мужиком среднего роста, лет тридцати пяти. Всю щёку и часть лба пересекал старый, зарубцевавшийся шрам. Недоверчивый взгляд серых глаз воткнулся в Рихотина из-под светлых волос. Граф кивнул Выхину, и тот, переминаясь с ноги на ногу, выдавил:
– Ну, Арсений… Ты на меня зла не держи… Сам понимаешь…
– Да что вы, ваше благородие? Неужто мы не разумеем? Отдохнул маленько…
Рихотин встал:
– От лица Управы благочиния Санкт-Петербурга позвольте выразить вам нашу глубочайшую благодарность! И примите мои извинения за чрезмерное усердие подчинённых! Вы свободны.
Сенька, казалось, ничуть не удивился. Только бросил на Рихотина быстрый взгляд, улыбнулся краешками пересохших губ и понимающе кивнул копной светлых курчавых волос. Тем не менее он стоял перед графом как вкопанный, видимо не совсем понимая перемену. Верить в происходящее он начал только после того, как Выхин открыл перед ним дверь и выпроводил из кабинета.
– Ваше сиятельство, там из Ахтырского полка подполковник прибыл. Доктор его повёл в мертвецкую, ротмистра предъявить.
Рихотин тяжело вздохнул и поднялся, застёгивая сюртук. Может, оно и к лучшему.
ГЛАВА 2. СЛУГА ЦАРЮ, ОТЕЦ СОЛДАТАМ
К петербургской погоде привыкнуть было непросто. Небо, ещё час назад залитое солнечным светом, заполнилось белыми кустистыми облаками. Рихотин и подполковник Бальмен сидели в закрытой карете и молчали. Каждый был погружён в свои мысли. Через отворенные окна поначалу лицо обдувал тёплый ветерок, но вот они пересекли Сергиевскую улицу, затем набережную Фонтанки, и кучер свернул на Дворцовую набережную. Ветер стал свежим, Рихотин прикрыл глаза и полной грудью вдохнул сырой воздух. Персона убитого была выяснена. Валевич Михаил Александрович, от роду тридцати двух лет, холост, имение на Орловщине, в полку служит более десяти лет. Большего в Управе от Бальмена узнать не удалось, подполковник оказался человеком импульсивным, и вид мёртвого тела боевого товарища его совершенно выбил из колеи. Рихотин решил, что сподручнее будет беседовать с Владимиром Ивановичем, как представился подполковник, вне стен Управы. Поэтому и везла их сейчас карета на квартиру Валевича, в доходный дом Кривоносова. Можно было, конечно, поехать и одному, но граф решил, что разговорить Бальмена по дороге будет проще. Год войны всегда расскажет о человеке лучше, чем двадцать лет мирной жизни, Рихотин знал это наверняка, оставалось только сделать так, чтобы подполковник захотел поделиться с ним подробностями. Именно в них и могли скрываться ответы. Разговор явно не задавался, подполковник был сначала погружён в свои мысли, а после сделался раздражительным. Рихотин вынужден был подбирать вопросы с особой тщательностью, что ещё более выводило Бальмена из себя.
– Вы говорили, господин подполковник, что накануне виделись с Валевичем…
Бальмен отстранённо смотрел в окно. Ответил с нетерпением:
– Да, говорил. Мы с Михаилом были боевыми товарищами, понимаете?! Квартируем на соседних этажах. Ночь мы провели за игрой в карты в компании наших друзей, – он перевёл взгляд на Рихотина, – вы полагаете, кто-то из нас замешан в его убийстве?! – Он усмехнулся и вновь обернулся к окну.
– Я просто пытаюсь понять, что произошло, Владимир Иванович. Ямщик показал, что ротмистр перед смертью говорил про какое-то ружьё, у вас нет мыслей на этот счёт? Что бы это могло значить?
Бальмен криво усмехнулся.
– Да чёрт его знает! Не вижу ничего странного в том, чтобы гусар говорил о ружье. Вот если бы прачка, отдавая Богу душу, лепетала о ружье, я бы насторожился, а тут… – он опять посмотрел на Рихотина, – тут знаете, что может быть? Может, Михаил вспомнил ружьё того французского егеря, который убил под ним лошадь при Аустерлице? Или трофейный штуцер, доставшийся ему от зарубленного улана при Фридланде? Или то пехотное старое ружьё, давшее осечку, когда они с корнетом заключили пари? Валевич проиграл тогда три ящика шампанского, – он улыбнулся, очевидно вспомнив что-то. – Вообще, у Миши была огромная коллекция оружия… – при слове «была» подполковник нахмурился и вздохнул. – Впрочем, вы, господин полицмейстер, скоро сами всё увидите.
Рихотин проглотил язвительность Бальмена и решил не отвечать. Дело было важнее личных амбиций.
– Вы упомянули про друзей. Можете рассказать подробнее, кто был вечером у Валевича?
– У меня… – глухо поправил Бальмен. – Все были у меня.
Он развязал золотой шнур ментика и положил его рядом на сиденье. Закинул ногу, обтянутую белоснежными чакчирами, на ногу и положил сверху сцепленные в замок руки. Рихотин понимал, что эта пауза занята внутренней борьбой подполковника. Борьбой гусарской чести, аристократизма и неприятия к сыску с желанием найти виновного в гибели товарища. Граф не мешал этому поединку и был готов к победе любого из противников. Он спокойно рассматривал мундир Бальмена, во-первых, рассматривать в окно было нечего, потому как они ехали мимо высокой стены набережной, во-вторых, потому что близко видеть мундир ахтырцев ему ещё не приходилось. К слову сказать, полюбоваться было чем. Коричневый, шитый золотыми шнурами доломан венчал золотой же галун и бахрома. Ментик, лежащий теперь рядом с Бальменом, сочетался с галунами и гарусными шнурами кивера. Под стать были и короткие, доходящие до середины икр сапоги, вычищенные до какого-то невероятного блеска. Заканчивала эту картину лихой воинственности голова самого подполковника. Большая, курчавая, обведённая густыми бакенбардами и пышными, старомодными усами. Как раз в этот момент поединок внутри Бальмена закончился и он, нервно подкрутив ус, произнёс:
– Кто был? Что ж, извольте. Был я, Валевич, поручик Маврин, ротмистр кавалергардии Глинич, граф Штейн, корнеты Ганин и Полянский, штабс-капитан Монк, капитан-лейтенант Мишарин.
– Мишарин? – вскинул брови Рихотин. – Василий Андреевич?
– Точно так. Вы с ним знакомы?
– Приходилось видеться, – улыбнулся граф. – Владимир Иванович, а не заметили ли вы чего-нибудь странного? Может быть, имела место ссора? О чём разговаривали гости?
– Вы в своём уме, любезнейший?! – взорвался Бальмен. – Я дворянин! Я не городничий и не пристав! Я боевой офицер! Никогда не был и не буду соглядатаем, и если бы не ваш «род служебных занятий», – он проговорил это, гротескно выпучив глаза, – я бы немедленно вызвал вас за такие вопросы! В то время, когда приличные люди гибнут на полях сражений, отдавая жизни во имя Отчизны, такие, как вы, сидят в тёплой столице, фланируют на бульварах, выискивают, дознаются, высматривают… Давно хочу у вас спросить, сударь… Вы немного прихрамываете… Подвернули ногу в коридоре Управы? Или попали под экипаж на Невском? – Бальмен откинулся на спинку сиденья и ехидно улыбнулся.
