– Вы сгущаете краски, Монтрэ!

– Я? Ничуть не бывало! В конечном итоге, если подсчитать затраты, знаете, что выходит?

– Что же?

– Когда я ещё жил в Париже, на улице Вотрель был превосходный бордель. Говорят, сейчас он совсем испортился, и в этом вина этих отвратительных и скучных санкюлотов. Так вот там любая девушка была честнее…

– Будьте осторожны в выражениях, Монтрэ, – глухо произнёс Порядин.

– Простите, граф. Я закончу свою мысль. Там ты знал, за чем пришёл и за что платишь. Впрочем, и цена оговаривалась заранее. На мой взгляд, это честнее, – он криво ухмыльнулся.

– Господа, – разрядил обстановку Мишарин, – господа, давайте примемся за ужин!

– Простите, господа, но мне пора, – поднялся Порядин. – Я только что вспомнил об одном незавершённом деле.

Рихотину было очевидно, что это предлог. Справедливости ради стоило признать, что и ему самому Монтрэ был отчего-то неприятен. Решение пришло молниеносно. Он поднялся вслед за Порядиным:

– Господа, мне очень жаль, но и мне уже пора. Утром неотложные дела, и мне необходимо отдохнуть. Граф, – обратился он к Порядину, – вас не затруднит подвезти меня до Екатерининского канала? Если не ошибаюсь, ваша карета стоит у подъезда?

– Разумеется, не затруднит. Честь имею, господа!

Мишарин поднялся:

– Андрей! Неужели и ты с нами не отужинаешь?! Ведь не виделись с самой этой чёртовой баталии!

– Прости, Василий! Нога чего-то совсем разболелась, – соврал Рихотин. – Надобно прилечь. Не рассчитывал, что у тебя гости, прости, из меня теперь невесёлый собутыльник, – он грустно улыбнулся и на прощанье обнял Мишарина.

Дверь за ними закрылась, и, уже спускаясь по лестнице, Рихотин вдруг вспомнил, что князь Бренверн, о котором упомянул в разговоре Порядин, – это давний друг отца. А ещё он вспомнил, что князь уже лет десять живёт во Франции.

ГЛАВА 5. В КОТОРОЙ РИХОТИН ЗАПОЛНЯЕТ ПРОБЕЛЫ

Когда Рихотин вышел на улицу, граф отдавал распоряжения кучеру. Через несколько минут он опустился на сиденье напротив, гулко ударил в стенку, и они тронулись. Копыта лошадей ритмично стучали по мостовой, карету приятно покачивало на английских рессорах. Было свежо, спокойно и как-то… комфортно. Несмотря на то, что и он сам, и Порядин молчали, молчание не висело в воздухе тяжёлой свинцовой тучей, а было органичным и совсем не давило. Рихотин расстегнул сюртук и положил цилиндр и трость рядом на сиденье. Перчаток снимать не стал, и это обстоятельство не осталось незамеченным. Порядин кивнул на руку:

– Ранение?

– Да, граф. Турецкое ядро.

Порядин прищурился и протянул руку:

– Предлагаю без церемоний и титулов. Раз уж мы четверть часа назад пили с вами шампанское.

– Конечно, Иван Францевич, – улыбнулся Рихотин, пожимая руку, – я и сам хотел предложить.

– Надеюсь, наша глупая болтовня вам несильно докучала? Мне показалось, мы спутали вам карты, вы ведь пришли повидаться с товарищем?

– Вовсе нет, – улыбнулся Рихотин. – Даже более того, я рад, что застал у Мишарина компанию.

– Вот как? – вскинул брови Порядин.

– Да, думаю, окажись он дома один, я до сих пор бы слушал вопросы о своём здоровье.

Они рассмеялись. Иван Францевич смеялся одними губами. «Как странно, – подумал Андрей, – глаза как будто от другого человека!» Серые, излучающие какую-то не то грусть, не то сосредоточенность. Высокий ворот сюртука очерчивал скулы, белоснежный шейный платок придавал внешности Порядина торжественности и… глаза… Холодный взгляд много пережившего человека. Он завораживал. Ни улыбка, ни смех никак не отогревали внешности графа, и Рихотину вдруг подумалось, что именно такие мужчины должны очень нравиться дамам.

– Признайтесь, Иван Францевич, ведь у вас нет никаких дел? Думаю, ежели бы вы не ушли, уже утром господина Монтрэ мог бы навестить ваш секундант.

– Вызвать Жиля?! Полно вам, Андрей Васильевич! Он прекрасный человек, мы знаем друг друга сто лет! Точнее, двадцать, – он вдруг помрачнел. – Я познакомился с ним в Париже в восемьдесят девятом. Тогда он был маркизом. Маркизом де Монтрэ.

– Вы были в Париже во время революции?

– Я прожил там четыре года. Мой отец состоял при посольстве. В девяносто третьем мы уехали. Мне было семнадцать, Жилю тринадцать. Я часто бывал у них в доме, наши семьи дружили.

– Теперь уже нет? – спросил Рихотин и тут же понял, что вопрос бестактен.

– Теперь нет… – Порядин вздохнул. – Теперь нет у Монтрэ семьи. Старшего брата безумная толпа разорвала прямо в саду Тюильри, отца гильотинировали спустя две недели. Жиля мать увезла в Вену, они прожили там десять лет. Затем она умерла, а Монтрэ был вынужден вернуться во Францию под чужим именем.

Рихотин переваривал услышанное. Человек аристократического рода лишается всего – семьи, родины, имущества… В своей стране его ждёт смерть в случае разоблачения, но тем не менее он решается. Решается вернуться в самое дикое время, когда Францию раздирают оголтелые фанатики, за малейшее подозрение – гильотина. Что стоит за этим решением? Авантюра совсем ещё молодого человека? Или? Интересный человек этот Монтрэ. И сколько таких интересных людей теперь в Петербурге? А в России?

– А как же вы? Вы остались в Париже?

Порядин нервно дёрнул щекой.

– Да что вы, граф… Разве это было возможно? – Он, казалось, отрешился от происходящего, взгляд уставился в темноту петербургских сумерек, и замолчал. Наконец так же отрешённо продолжил: – Мы жили недалеко от площади Людовика. Вы бывали когда-нибудь в Париже?

– Не приходилось.

– Это был прекрасный город! Булочник из лавки напротив каждое утро угощал меня свежим хлебом. В уютных садиках цвели гортензии и лилии. Их запах перемешивался с запахом хлеба! Роскошные четвёрки лошадей, золочёные кареты и ливрейные слуги, дамы в дорогих туалетах, страусиные перья, бархат и кружево! Вокруг особняки придворных, банкиров и ювелиров! Первые фамилии Франции. Роскошь и высокомерие, приправленные снобизмом и исключительностью. Мне, четырнадцатилетнему недорослю, тогда казалось, что это навечно. Отец дружил с министром финансов, министром полиции, у нас часто бывали банкиры. Мне было интересно их слушать и, надо сказать, помогало освоить язык. Я часто вспоминаю то время… оно даёт мне понимание случившейся трагедии…

– Знаете, Иван Францевич, мне было бы весьма интересно послушать, – проговорил Рихотин. – Как вы понимаете, я был в совершенно нежном возрасте в то время, да и сейчас, к своему стыду, так и не могу разобраться. Пока служил на флоте, мне не было никакого дела до Бонапарта и его переустройства Европы, меня занимало лишь количество фрегатов в турецких эскадрах да количество пушек, способных дать бортовой залп, – он улыбнулся. – А в Петербурге только и разговоров об императоре Франции! Одни наперебой расхваливают его талант полководца, называют «свежей кровью Европы, влитой в её дряхлеющее тело», в салонах только и слышны его «свобода, равенство, братство». Революцию считают за благо…

– О, уверяю вас, Андрей Васильевич, после его коронации общественность поубавила этот пыл, – рассмеялся Порядин. – Видите ли, всем нравилось, когда он был первым консулом Республики, а вовсе не императором французов. Этот титул ложился на их романтические представления об устройстве мира гораздо лучше. Титул «император» имеет к «свободе, равенству, братству» такое же отношение, как седло к корове. В нём нет ничего нового, а следовательно, заслуживающего стольких жертв.

– Стало быть, вы принадлежите к противоположной партии? К тем, кто считает его узурпатором и чудовищем?

Порядину он определённо нравился. Молод, но уже уверен в себе. Не боится признаться, что чего-то не знает. Нет в нём той незрелой наивности, присущей теперь многим молодым людям, хотя этот уже воевал, стало быть, видел жизнь… и смерть. С его внешностью и титулом он легко мог бы пополнить армию столичных бонвиванов, протирающих паркеты в танцевальных залах и волочащихся за дамами. Однако граф пополнил другую армию. Точнее, флот. Интересное всё же время! Время выбора и креста, жертвенности и равнодушия.