Жили мы, как и большинство в то время, бедно, но радостно, к любому празднику раздвигая круглый деревянный стол под жёлтым матерчатым абажуром с висюльками. Вместо дорогущего ковра Бабшура прибила гвоздями на стену над кроватью покрывало с оленями, мне казалось это естественным и даже красивым. Обшивала и обвязывала мама почти весь дом, иногда за копеечку, иногда просто за «спасибо», в общем, «ручная работа» без всяких там пособий и журналов мод – на дворе начало семидесятых… Я вот даже не помню, ходили ли к нам гости не из родственников, только соседи по коммуналке были обязательным праздничным дополнением, но нас с мамой однажды пригласили встретить Новый год в соседний подъезд, где в отдельной квартире жила маленькая семья: мой одноклассник Олежка с мамой Валентиной Ивановной – колоритной женщиной в каких-то безумно красивых бусах на шее и с высокой «халой» на голове. Семья их считалась зажиточной, видимо, работа в бухгалтерии Автозавода им. Ленинского Комсомола приносила им хороший доход, и её сын Олежка получил ту самую «пианину» – предел моих мечтаний, который сыграл роковую роль в нашей с Олежкой детской любви.

Да, первая любовь порой бывает жестокой, особенно если любят тебя, а не ты. Собирались мы к ним в гости как на Кремлёвскую ёлку, которую каждый год показывали в канун праздников по чёрно-белому телевизору марки «Рекорд», стоявшему у нас в углу на четырёх деревянных ножках под Бабшуриным иконостасом. Это чудо советской техники имело в управлении только три ручки: переключатель программ, громкость и контраст. Телевизор вообще был моей отдушиной, особенно по вечерам, и даже бабушкино постоянное «Телевизор – это бесы, танцующие в аду!» меня от него не отвадило, и по сей день я остаюсь ярым его адептом. Поход в гости первый раз в чужой дом был для меня новым миром, где даже ссаный подъезд вонял как-то иначе и бутерброд с докторской колбасой был в разы вкуснее. Встретили нас во всеоружии: на полированном квадратном столе стояли хрустальная ваза, полная оранжевых мандаринов, от запаха которых у меня рвало башню, традиционный салат «оливье» в красивой салатнице, в отличие от бабушкиного эмалированного таза, который и в пир, и в мир, бутылка «Советского шампанского», детский лимонад «Буратино» и бутерброды с красной икрой. На десерт были поданы шоколадные конфеты «Мишка на севере» и кондитерские корзиночки с заварным кремом. Я обалдела… Но когда увидела пианину, то вообще захотела умереть: красиво, со слезами и соплями, чтобы все видели, как я страдаю! Это была «Заря», мечта моего детства – у малохольного Олежки со всеми его мандаринами…

Олежка – блондин с голубыми глазами и губами уточкой – мне не нравился, вот совсем. Потому что я была влюблена в Серёжку – брюнета с карими глазами, отец которого привозил ему жвачку из заграницы, в которую постоянно летал, а Серёжка нам её пафосно раздавал. Иногда мы её пережёвывали, меняясь друг с другом вкусами. Жвачные пузыри мы научились надувать быстро, размазывая лопнувшие липкие лоскуты в самых неподходящих местах. Но Серёжка бегал за другой девочкой, а я тихо страдала и принимала ухаживания Олежки, который выражал свою любовь довольно обычным для этого возраста способом: звонил в дверь и сматывался, отнимал и жёг моих бесценных немецких пупсиков в ванночках, мазал портфель мелом и вообще уделял мне много внимания. Я не сопротивлялась, изредка жалуясь матери на этого недоумка, умудрившегося стать двоечником в первом классе. После всех Олежкиных телодвижений в мою сторону Валентиной Ивановной было принято решение познакомиться с нашей семьёй поближе.

Играть на инструменте мы с Олежкой, конечно же, не умели, но я мечтала, а ему было пофигу: он любил войну, солдатиков и жечь костры на местном пустыре. Поэтому мне было обидно вдвойне, почему пианино у него и используется как подставка для всевозможных декоративных вещиц, а не для музыкального воспитания единственного отпрыска. В те времена покупали всё, на что подходила какая-нибудь очередь, не важно, пылесос это, пианино или самый дефицитный шкаф «Хельга». Очереди перекупались за деньги, народ шёл ночью на перекличку к заветному магазину. Но помимо номерка в очереди надо же и деньги ещё иметь, а у нас их с матерью катастрофически не хватало на такие вот товары не первой необходимости.

Взрослые сели за стол провожать старый год, я сразу накинулась на нервной почве на мандарины, а Олежка стал бренчать по клавишам пианино, проверяя на слух, чем отличается белая от чёрной. Валентина Ивановна смотрела на меня в упор, наверное, считала съеденные мной мандарины. В какой-то момент она не выдержала и убрала со стола наполовину пустую вазу, сказав, что от мандаринов бывает диатез и скоро у меня начнут вонять уши от гниения этого самого диатеза. Я покраснела, Олежка громко заржал. Катюня вытащила меня из-за стола, и мы засобирались домой. Праздник был безвозвратно испорчен, а мой одноклассник всё не унимался, ещё громче барабаня кулаками по клавишам. Подлетела я к нему в одном сапоге и со всей дури хлопнула крышкой пианины по его рукам. Все завизжали. Скандал был жуткий, Олежку отвели в травмпункт, а меня отодрали дома ремнём, но я не орала, считая себя отомщённой по всем пунктам. Через год мне купили пианину, а Олежка с тех пор обходил меня стороной – «прошла любовь, завяли помидоры».

Когда мне было 12 лет, я получила травму на катке. Наша группа по фигурному катанию в весенние месяцы делила одну большую площадку в ледовом дворце АЗЛК «Москвич» с мальчишками, постигающими премудрости хоккейного спорта. На одной половине катались фигуристы, на другой хоккеисты, и граница между нами была очень условной. Скорости у обеих команд были бешеными, соперничество тоже.

Мальчишеская экипировка, укомплектованная защитными «ракушками», клюшками и шлемами, давала им явное преимущество, и мы со своими колготками и платьями из тонкого эластика пытались смотреть в оба, виртуозно уворачиваясь от летевших не в ту сторону шайб и поднятых клюшек. На одной из таких тренировок мне не повезло, я сильно разогналась и со всей дури налетела на хоккеиста Сашку, который тоже меня не видел.

Удар головой о бортик был такой силы, что я потеряла сознание и очнулась уже в раздевалке. На одной коленке зияла кровавая дыра, в глазах адскую пляску танцевали «звёздочки», вокруг меня суетились тренера и Сашкин отец, в тот день присутствовавший на тренировке. Он и доставил меня в ближайший от стадиона травмпункт на своём стареньком «Москвиче».

Коленку мне благополучно зашили, а вот гематома на голове и диагноз «сотрясение мозга» требовали длительного лечения в детской больнице, и спустя несколько дней меня отправили домой долечиваться и соблюдать постельный режим. В школу ходить было не надо, от домашних заданий меня освободили, целыми днями я валялась в кровати и ничего не делала.

Через какое-то время вдруг заметила, что с наступлением темноты я вижу всё как в тумане: объекты расплывались, и я никак не могла оценить расстояние между ними. Приехавший домой врач сказал, что, скорее всего, это «куриная слепота», возникшая на фоне черепно-мозговой травмы. Мне назначили витамины и посоветовали три месяца провести на свежем воздухе, есть много ягод, овощей и фруктов. Деревня, по мнению доктора, была лучшим для меня «санаторием», и моя мать начала собираться в Миленино, где у Бабшуры был свой деревенский дом и куда она уезжала на всё лето.

В солнечный субботний летний день мягкий «Икарус» с Щёлковского автовокзала по маршруту «Москва – Касимов» с полным народа салоном вёз нас почти пять часов по ухабистой дороге, создавая у меня ощущение дальнего путешествия. Я – ребёнок городской, совсем не понимала, чем буду заниматься целых три месяца в богом забытой деревне, где до ближайшего райцентра Спас-Клепики, что в Рязанской области, почти пятьдесят километров. Мать положила в мой чемодан цветные карандаши, коробку акварельных красок, альбом для рисования и «Сказки народов Мира», чтобы я не слонялась без дела, развивала свои художественные способности, а заодно и не забывала алфавит.