Постояв на одном месте, Калу Бханги двигался дальше. Корова переставала щипать траву, коза оставляла свой куст, и оба животных шли следом за Калу Бханги. Если на пути им попадалась маленькая речка или родник, Калу Бханги растягивался на берегу и пил, сложив губы трубочкой, как это делают животные. Корова и коза, следуя его примеру, тоже пили воду. Когда Калу Бханги ложился отдохнуть на траву, коза укладывалась рядом, поджав ноги, как мусульманин на молитве, а корова ложилась с другой стороны. Она жевала свою бесконечную жвачку, и такая безмятежность, такое удовлетворение отражались в ее взгляде, что мне всегда казалось, будто рядом с Калу Бханги сидит большая грузная женщина, которая только что приготовила еду мужу и теперь, взяв в руки иглу, не спеша что-то вышивает.

Кроме коровы и козы, у Калу Бханги был еще один друг — собака. Она сильно хромала на одну лапу и не могла бегать вместе с другими псами — те вечно грызлись с ней, и бедняга была всегда голодной и искусанной. Калу Бханги перевязывал ее раны, частенько подкармливал ее. То он мыл ее, то выбирал из шерсти блох, то угощал кусочком черствого хлеба. Однако собака эта была эгоисткой. Она являлась к Калу Бханги лишь два раза — в полдень и вечером, а подкрепившись и подождав, пока Калу Бханги перевяжет ее раны, снова убегала куда-то. Встречи Калу Бханги с хромой собакой были недолгими. Собака эта мне совсем не нравилась, но Калу Бханги всякий раз встречал ее с искренней радостью.

Калу Бханги знал всех лесных птиц и зверушек. Если на дороге ему попадалась букашка, он осторожно поднимал ее и сажал на ветку кустарника. Услышав крик мангуста, он отвечал ему, мастерски подражая его крику. Он прекрасно знал повадки всех обитателей леса. В то время для меня, семилетнего мальчугана, он казался лучше собственных родителей.

И наконец, Калу Бханги умел удивительно вкусно поджаривать кукурузу. Медленно и осторожно поворачивая початок над слабым огнем, он разговаривал с ним, как со старым другом, которого знал не один десяток лет. Многие жарили кукурузу, но куда им было до Калу Бханги! У них она неизменно получалась сырой и безвкусной. Но в руках Калу Бханги кукурузный початок начинал сверкать красотой, словно невеста, разодетая в золотистый свадебный наряд. И мне казалось, что сам початок чувствует, как любит его Калу Бханги, потому что разве может без любви родиться такая красота? Я часто приходил к нему и с аппетитом уплетал хрустящие зерна. Как-то меня поймали за этим занятием, и я был строго наказан. Попало и бедняге Калу Бханги. Но на другой день он опять, как всегда, с метлой в руке явился в наше бунгало.

И это все. Я не могу припомнить о Калу Бханги что-либо более интересное. Из детства я шагнул в юность, а Калу Бханги оставался все тем же. Только стал он для меня менее привлекательным. Да и не было причин особенно интересоваться им. Правда, время от времени я все же останавливал свое внимание на его персоне. То были дни, когда я только-только взялся за перо. Держа наготове автоматическую ручку и блокнот, я спрашивал его:

— Калу Бханги! Случалось ли что-нибудь особенное в твоей жизни?

— Что именно, молодой господин?

— Ну, что-нибудь удивительное, небывалое, новое.

— Нет, молодой господин!

Расспросы эти были пустым занятием. Разве попробовать подойти к нему с другой стороны?

— Ну хорошо! Скажи, пожалуйста, на что ты тратишь заработанные тобой деньги?

— На что трачу свои деньги? — Калу Бханги задумывался. — Я получаю в месяц восемь рупий. — И он принимался считать на пальцах: — На четыре рупии покупаю муки… на рупию — соли, на рупию — табаку, на восемь ана — чаю, на четыре ана — патоки и на четыре ана — перцу и корицы. Сколько это будет, молодой господин?

— Семь рупий.

— Да, да, семь рупий. Рупию берет у меня лавочник — я занимаю у него деньги, чтобы сшить одежду. В год-то пары две сносишь. Но, молодой господин, если бы доктор-сахиб прибавил мне еще рупию, я всласть бы полакомился!

— Чем же?

— Купил бы гхи и отведал паратхи! Сроду их не пробовал!

Судите сами, мог ли я написать рассказ об этих восьми рупиях?

Потом я женился. Мир казался мне юным и прекрасным. Ветры доносили до меня из соседнего леса запахи меда и мускуса, нежный аромат лесных роз. Мне казалось, что в лесу резвятся антилопы, а звезды, низко склонясь, шепчут о чем-то и вздрагивают, словно в ожидании поцелуя. Даже в те дни меня не оставляла мысль написать о Калу Бханги. Я брал карандаш, бумагу и отправлялся к нему.

— Калу Бханги! Был ли ты женат?

— Нет, молодой господин!

— Почему?

— В этих краях я единственный бханги. Далеко-далеко вокруг не найти больше бханги-мусорщиков, молодой господин. Так на ком же мне жениться?

Я продолжал свои попытки:

— Не рождалось ли в твоей душе какого-нибудь желания, Калу Бханги?

— Какого желания, молодой господин?

— Желания любить! Ты, должно быть, любил кого-нибудь, раз остался неженатым.

— А что такое любовь, молодой господин?

— Как что такое?! Мужчины любят… женщин.

— Как это любят, сахиб? Я знаю — все люди женятся. А любят, наверное, только большие люди. Мне никогда не приходилось думать об этом, молодой господин. Где уж мне жениться, сахиб!

Что я мог ответить на это?

— Жалеешь ли ты о чем-нибудь, Калу Бханги? — спрашивал я.

— А о чем мне жалеть, молодой господин?

Потерпев поражение, я уходил и надолго оставлял мысль написать о Калу Бханги.

Восемь лет назад Калу Бханги умер. Ни разу в жизни не пожаловавшись на недуг, он вдруг заболел, да так тяжело, что не смог больше подняться. Его положили в больницу. Лежал он в отдельной палате. Аптекарь, стараясь держаться подальше, вливал ему в рот лекарства, а рассыльный приносил ему еду. Калу Бханги сам мыл свою посуду, сам стелил себе постель, сам мыл свое судно. А когда умер, телом его распорядились полицейские — ведь у него не было родственников.

Калу Бханги прожил бок о бок с нами больше двадцати лет, но так и остался совершенно чужим. Его последнее жалованье было конфисковано властями, потому что у него не было наследников. День, когда умер Калу Бханги, ничем не отличался от остальных дней: как обычно, открылись двери больницы, доктор-сахиб выписывал рецепты, аптекарь-сахиб приготовлял по ним лекарства, больные забирали лекарства и уходили домой. А вечером больницу, как всегда, закрыли. Все разошлись по домам, поужинали, послушали радио, легли в постель, накрылись одеялами и заснули. На следующее утро стало известно, что полицейские, сжалившись над покойным, отнесли тело Калу Бханги к месту его последнего пристанища.

После смерти Калу Бханги корова доктора-сахиба и коза аптекаря-сахиба целых два дня не ели и не пили. Жалобно кричали они, стоя возле окна опустевшей палаты. Но ведь это были всего-навсего животные!

— Ты опять явился и встал передо мной со старой метлой в руках! Что тебе нужно?

Калу Бханги неотступно маячит у меня перед глазами.

— Чего же ты хочешь? Ведь я рассказал все, что знал о тебе? Зачем же ты продолжаешь мучить меня? Ради бога, уходи! Может быть, я упустил, забыл что-нибудь? Но нет! Я помню все. Зовут тебя Калу Бханги, ты мусорщик, никогда не покидал этих мест, не был женат, никогда не знал, что такое любовь, в жизни твоей не случалось ничего интересного, тебе были неведомы улыбка любимой женщины, любовь к родному ребенку, прелесть стихов Галиба^[31]. Ничего этого не было в твоей жизни. Ну что еще я могу написать о тебе?

Ты зарабатывал восемь рупий. Четыре рупии ты тратил на муку, рупию — на соль, рупию — на табак, восемь ана — на чай, четыре ана — на патоку, четыре ана — на пряности; это будет семь рупий. Последнюю рупию ты отдавал лавочнику. А всего — восемь рупий. Ну разве можно написать рассказ об этих восьми рупиях? В нынешнее время нет рассказа и о двадцати пяти, о пятидесяти и даже о ста рупиях. А уж о восьми рупиях и говорить не приходится.