Неожиданно Рива вскидывает ружье, раздается выстрел, и, сраженная пулей, на землю падает снежная куропатка. Джагдиш и Зи Ши вздрагивают, словно по золотым струнам их грез вдруг с силой ударили молотом. Звук выстрела страшным эхом разливается в долинах, словно это гневный глас Горного дэва — владыки Гурджана!

Джагдиш понимал, что любовь его зачахнет там, внизу, и он ни за что не хотел расставаться со своим радужным сном. Некоторые, пребывая в мире золотых снов, пытаются продлить их до бесконечности. Но истинная любовь, истинная гуманность, истинное братство, истинное равенство разбиваются вдребезги, наткнувшись на гранитную скалу отчужденности общества, в котором мы живем. Люди порой не сознают, что подобные понятия не могут существовать в удушливой атмосфере нашего общества. Для того чтобы люди могли жить, им нужно стереть, вычеркнуть, словно неверно написанную букву, весь этот старый мир и построить на месте его новый. Джагдиш понимал, что сделать это не так-то просто.

Иногда мне начинает казаться, что Джагдишу и в самом деле удалось продлить свой прекрасный сон. Никогда не забыть мне той бурной ночи, когда, сидя под тунговым деревом и не смыкая глаз, я, Рива и старик гном дожидались возвращения Джагдиша и Зи Ши. Удары бешеного ветра тесно сбили в кучу стадо, животные, спрятав морды под брюхо друг другу, жутко стонали. Над тунговым деревом ревел ураган, и изогнутые стрелы молний то и дело вонзались в землю, словно летел по планете огненный смерч. У нас леденела душа от страшного зрелища. Неистовые раскаты грома сотрясали все вокруг, безумствовал ветер, слышался адский грохот низвергавшихся с вышины снежных лавин. Еще ранним утром Рива предупредил нас о надвигающейся снежной буре, однако Джагдиш и Зи Ши только посмеялись над нашими опасениями и отправились на охоту. Зи Ши вздумалось в тот день подстрелить одного из оленей, которые бродят по горным вершинам Гурджана. Привязав за спину котомки с едой, Джагдиш и Зи Ши отправились к тем самым грозным вершинам, где раньше был разбит наш охотничий лагерь.

Больше мы не виделись… Страшный Горный дэв — хозяин Гурджана — навеки привлек к ледяной груди свою возлюбленную, а сердце соперника поразил одной из молний, которые, словно гигантские огненные метлы, мели всю ночь землю. Когда на следующий день, прихватив с собой нескольких пастухов, мы отправились на поиски Джагдиша и Зи Ши, мы нашли их в расселине одной из гор Гурджана. Оба они были мертвы и уже обледенели. Глаза их были открыты — умирая, они смотрели друг на друга. Зи Ши лежала на снегу. Джагдиш положил ее голову себе на колени. С краев расселины всю ночь текла вода и, замерзая, образовала вокруг них что-то вроде ледяного саркофага. Глаза Зи Ши были темно-синими, словно вода Нандан Сара. В глазах Джагдиша я прочел страдание и боль, словно это были глаза раненой одинокой газели.

Непроглядная тьма обступила тунговое дерево. В узком пространстве, которое отвоевал у нее огонь костра, видно спящее стадо. Пастушки прядут пряжу. Пастухи сидят у огня, подперев подбородки руками, и, затаив дыхание, слушают новую легенду. Один из них неторопливо ведет рассказ: «Много дней тому назад под этим тунговым деревом жил-был старик горец, похожий на карлика. Дочь его была очень красива. Звали ее Зи Ши. Зи Ши полюбил Горный дэв — владыка Гурджана… Но случилось так, что в один прекрасный день пришли к этому тунговому дереву три охотника…»

Какой-то пастух, затаив дыхание, спрашивает:

— Что ж было потом?..

СВАДЬБА

Перевод В. Быковой

Когда пришла весна, на тутовом дереве стали набухать почки, а сухие и темные сучья, стряхнув с себя зимнюю черноту, побурели, затем порозовели и из розовых превратились в гибкие зеленые ветви. Вскоре ветви пустили тонкие стрелки молодых побегов, и из лопнувших почек показались нежные, как шелк, листочки. К концу весны тутовое дерево стояло одетым в пышный зеленый наряд. Гибкие руки побегов, казалось, искали кого-то в воздухе, а нежные, едва распустившиеся листочки стыдливо трепетали под ласковым прикосновением ветра. В зеленых стаканчиках листьев серебрилась прозрачная дождевая вода, и всякий раз, как они вздрагивали под порывами ветра, вода выплескивалась, словно вино из чаши захмелевшего виночерпия.

Когда же наступили жаркие дни и лето окончательно вступило в свои права, каждый молодой побег стал уже ветвью, а наполовину свернутые листочки как будто раскрыли глаза, потянулись, зевнули и развернулись, а развернувшись, они оказались зелеными-зелеными причудливо изрезанными листьями, сначала гладкими, потом слегка шероховатыми. Прекрасные листья создала природа! Нежность и изящество этих листьев не что иное, как волшебное зеркало, в котором мы и поныне видим отражение чудных, удивительных творений природы, золотой сон ее искусства… Потом листья задрожали, ветви изогнулись, закричали попугаи — пришла осень.

С наступлением осени появились и пчелы. Поверхность листьев стала липкой от выступившего из них сока, который прозрачными каплями стекал по стебелькам. А из гущи листвы выглядывали спелые, ароматные ягоды. Золотисто-розовые, рубиновые продолговатые тутовые ягоды сверкали, как драгоценные подвески. Листья, казалось, плясали от радости; в воздухе, напоенном легким ароматом тута, слышались гудение пчел, гомон девичьих голосов, крики пастухов, трескотня зеленых попугаев. Всюду мелькали их оранжевые клювы, а высоко в синем небе, почти у самых белых облаков, стремительно проносились стаи разноцветных птичек с таким ярким, красочным оперением, что казалось, будто это радуга, на секунду мелькнувшая перед вашим взором во всей своей красе.

К концу осени на дереве не осталось ни одной ягоды. Листья поблекли. Сначала на них появились пестрые пятна, как у больного проказой, потом эти пятна стали увеличиваться, расти до тех пор, пока не закрыли собой весь лист. Теперь каждый лист, лишенный своей зеленой окраски, как бы остался нагим и дрожал на холоде. Листья сделались прозрачными; на них ясно обозначилась тонкая сеть бледно-желтых, мертвых жилок с линией стебелька посредине. Затем налетели ветры, и дрожащие белые листья опали. Теперь дерево снова стало голым — без листьев и без плодов. Его зеленые ветви стали розовыми, потом бурыми и наконец совсем почернели. Осень кончалась.

А когда пришла зима, она заботливой рукой укрыла каждую веточку, каждый сучок тутового дерева белым снежным покрывалом.

Наваз посмотрел в сторону тутового дерева, тихо, устало вздохнул и, взяв Чхури за руку, подвел ее к каменной скамье, сложенной вокруг дерева. В тиши ночи это одинокое дерево, казалось, внимательно прислушивалось к чему-то и как будто ждало, не зазвучит ли песня, рожденная безмолвием. Наваз и Чхури подошли к скамье, остановились и, затаив дыхание, тоже, казалось, ждали эту песнь. Но ночь была тиха.

Дерево стояло у дороги; внизу, в долине под горой, протекала река. Падал густой пушистый снег и исчезал в ее свинцовых волнах. По другую сторону реки плотной стеной поднимался лес. Укутанный снегом, он словно хранил в своей груди бесчисленные тайны. Горы были погружены в безмолвие. В небе одиноко сиял месяц, и чудилось, будто это весло гребца на голубом безбрежном озере: оно замерло, взлетев в воздух, — гребец засмотрелся на юную Чхури.

Все кругом потонуло в безмолвии — в остановившемся безмолвии лунного света, в вечном, всепоглощающем безмолвии ночи. Ничто не нарушало торжественной тишины, окружавшей Наваза и его молодую жену, — ни звук, ни движение. Только тишина и лунный свет. Каждая снежинка на ветках дерева сверкала при свете месяца, словно хрустальная, и даже лица Чхури и Наваза казались отражением лунного сияния, или снежинками, или нежной мелодией тишины. А все кругом было залито лунным светом — лунным светом бескрайних снежных просторов, лунным светом сверкающей пены речных волн, серебром сияющего в темном небе месяца. Навазу казалось, что вся природа, все предметы, окружающие его и Чхури в первую ночь их любви, сотканы из лунного света. Даже на шальварах и рубашке Чхури, украшенных серебристым позументом, горят удивительные белые цветы, и улыбка девушки пропитана лунным светом, а в ее ушах сверкают такой ослепительной белизны серьги, что от их огня дивное лицо Чхури становится еще прекрасней.