— Скорее первое, — ответил Герман. Он был у князя уже дважды, сперва хотел получше разобраться, как обращаться с дворянской шпагой. Затем — обучиться призывать чародейную стрелу.
Последнее оказалось не так уж сложно, но каждое применение заклинания вызывало приступ головокружения, так что Герман после него едва мог устоять на ногах.
— Ну, тогда садитесь, рассказывайте, — князь сделал приглашающий жест, указав на кресло. — Что хотите освоить на этот раз. Стрела у вас тогда славно получилась, я в юности не так быстро научился.
— Спасибо, — Герман кивнул. — Но на сей раз я хотел бы выучить что-нибудь более мирное… и более эффектное. Видите ли, нечто такое, чем можно блеснуть в обществе. Причем, в обществе аристократов, которых чародейной стрелой не удивишь.
Несколько секунд князь молча внимательно смотрел на Германа.
— Простите, Герман Сергеевич, но блистать в обществе — это несколько не то, в чем я хотел бы оказать вам помощь, — произнес он. — Вам следовало бы уже понять, что этот блеск очень дорого обходится.
— Но мне это нужно для дела, — ответил Герман. — Для дела, с которым и вы некоторым образом связаны.
— Знаете, почему мне пришло в голову отпустить крепостных? — спросил князь, внимательно поглядев на Германа. — Я, пожалуй, расскажу вам эту историю. Никому не рассказывал, а вам расскажу.
Герман сложил руки на колене, приготовившись внимательно слушать. В голосе князя проскочило нечто такое… словно у него перехватило горло.
— У меня была любовница… — начал князь, словно бы через силу. — Нет, не то. У меня была любовь. Настоящая любовь, хотя я этого не вполне осознавал. Она была горничной моей матери. Точнее сказать, она только считалась горничной, а в действительности считалась чем-то вроде ее воспитанницы.
Видите ли, моя мать всегда хотела, чтобы у нее была дочь, но так вышло, что после меня она не могла иметь более детей, и оттого-то она, должно быть, взяла себе в прислугу Асю. Сперва в качестве некой живой игрушки, которую можно наряжать, баловать, учить… Под руководством моей матери, она очень пристрастилась к книгам, сперва к романам о чувствах, а потом и к более серьезному чтению. Я стал проводить с ней немало времени, и вот много ли надо юноше-подростку, чтобы влюбиться, тем более, что она действительно была очень красивой. Ну, а я для нее был сын барина, почти недостижимое существо, так что тут тоже все более чем понятно…
Князь тяжело вздохнул и потер пальцами лоб.
— Она никогда ни о чем меня не просила, — продолжил он с горечью. — Ну, знаете, не выпрашивала подарков, никогда даже словом не намекнула, что хотела бы стать моей женой, хотя сам я этого желал. Кроткое, совершенно неземное существо.
И вот однажды отец давал бал, было запланировано нечто грандиозное, невиданная феерия. Он очень любил эффекты, любил удивлять, пускать пыль в глаза, чего бы это ни стоило, в этом был он весь. О, я хорошо помню тот вечер: был приглашен большой оркестр, играла дивная музыка, а в центре бального зала стоял отец и приводил в действие «Фейерверк Дюбуа». Это несложное заклятье, но он тогда вложил много силы, и это было… очень эффектно. Он тогда всех поразил — некоторые из гостей бала стояли, раскрыв рты, а когда музыка стихла, на зал обрушился гром аплодисментов.
А на следующий день я пришел во флигель, где жила моя Ася, и обнаружил ее лежащей в постели. У нее отнялись ноги, и ее всю знобило. Я знал эти симптомы — это духовное истощение. Отец использовал очень много энергии, и при этом небрежно настроил канал, так что она поступала в него неравномерно. И Ася попала под луч, ее высосало сильнее всего.
Князь снова замолчал на мгновение.
— Понимаете, Герман Сергеевич, — продолжил он. — Я ведь был не дурак, я уже тогда хорошо понимал, что такое духовные узы, и какой эффект они оказывают на жизнь крепостных. Теоретически понимал. Но я не задумывался о том, что это может значить на практике. Ну, да, крепостные обычно живут меньше нас. Ну, да, если злоупотреблять оброком, то они живут еще меньше. Обычная банальность, которая никого не трогает. Дуб — дерево, роза — цветок, смерть — неизбежна. Но для меня тогда открылся новый мир, очень страшный и неуютный.
Я пытался ее спасти, звал врачей, духовных целителей, даже одну гадалку. Потратил кучу денег, но ничего не помогло. Она истаяла меньше, чем за месяц. Я хотел вызвать отца на дуэль, мать на коленях умоляла меня этого не делать. Я послушал ее, но поклялся, что сам никогда не буду причиной… подобного. Я верю, что всей своей дальнейшей жизнью я искупаю вину за то, что с ней случилось.
Последние слова Кропоткин произнес совсем негромко, словно ему перехватило горло. Герман молчал, стараясь на него не смотреть.
— Меня считают чудаком, — продолжил князь. — Все так считают. И вы тоже — не отрицайте. Один из этих нетерпеливых господ-революционеров сказал мне как-то, что я, дескать, пытаюсь ложкой вычерпать море. Что попытка устроить жизнь сотни бывших крепостных ничего не изменит, пока не изменятся социальные условия. Может быть, так, но я знаю другое: сам этот господин никому не помог и никого не спас, никаких условий не изменил, а вот я… впрочем, ладно, не буду себя расхваливать. У каждого свой путь.
Они снова помолчали немного.
— Но вот к чему я все это рассказываю, — произнес князь. — Мне претит сама мысль о том, чтобы расходовать магию на какие-то финтифлюшки. Магия высасывает из людей жизни. Единственная цель, ради которой это можно делать — спасать другие жизни.
— У меня нет крепостных, — ответил Герман. — Я магию черпаю в себе, и могу сам решать, на что ее тратить.
— Это так, — князь вздохнул. — Но кто знает, где вы ее черпаете на самом деле? Узорешитель совершенно не изучен, мы не знаем, что он такое на самом деле.
— Я знаю… я чувствую, что он берет силу из меня самого, — ответил Герман. — А кстати, вы-то ведь должны знать, откуда он вообще взялся?
— Камень нашла армейская экспедиция, насколько я знаю, — сказал князь. — Где именно и при каких обстоятельствах — это вам лучше узнать у генерала Ермолова. Корпус пистолета, вероятно, изготовили его же военные инженеры. Только солдафону могла прийти в голову мысль поместить мощнейший артефакт, какого только касалась человеческая рука, в барабан пистолета. В руки Комитета он попал довольно сложным путем, большая часть причастных думала, что это была ловкая операция по похищению. Но я знал правду с самого начала: военные и жандармы подкинули им Узорешитель нарочно. Впрочем, операция с самого начала пошла не по плану — ну, вы знаете.
— Так или иначе, моя магия если и расходует чью-то жизнь, то только мою, — ответил Герман твердо. — А как с ее помощью спасать чужие жизни… это уж мое дело.
— Ну, ладно, — вздохнул князь. — Я покажу вам тот самый «Фейерверк Дюбуа». Он давно вышел из моды, и из нынешней молодежи его, должно быть, никто и не видал. Даже интересно было бы снова припомнить, каково это… Впрочем, я-то уже не смогу. А вот вы… вы умеете играть на рояле, Герман Сергеевич?
— Нет, не сподобил Господь, — ответил Герман. — А это непременно нужно?
— Нет, можно чтобы сыграл и кто-то другой. Давайте, я сыграю, а вы будете пробовать. Пройдемте в гостиную, у меня там есть рояль. Давненько я не играл.
С этими словами он закрутил колеса своего кресла, направившись к дверям, а Герман почтительно последовал за ним.
Глава четвертая
Расцветают сто цветов
Герману нечасто приходилось бывать на аристократических приемах, и предыдущий раз оставил у него специфическое впечатление. Впрочем, Таня, наставляя его, подчеркнула, что в этот раз прием будет совсем иного рода, и не обманула.
Чопорность чувствовалась во всем. В белых перчатках надутых лакеев, в филигранно разложенных приборах за обеденным столом, даже в выражении лица хозяина дома, который едва поклонился Герману, когда того к нему подвели.
