Литмир - Электронная Библиотека

Я тут же, повинуясь порыву, написала куратору Тасманийского университета. Ответ пришел быстро – как всегда, дружелюбный и почти лишенный формальности. Они с радостью готовы помочь. Да, у них есть стипендии по этому направлению. Вот здесь можно прочитать все требования к кандидатам и порядок оформления документов. И в конце письма – пожелание удачи, такое искреннее, будто мне и правда были рады.

У меня появилась теперь параллельная жизнь. Я никому не говорила о том, чем занимаюсь, даже отцу. Ездила на работу, готовила ужин и, поцеловав маму на ночь, уходила к себе, где гудел не переставая ящик компьютера. Почти все выходные я проводила в библиотеке Британского совета, готовясь к экзамену по английскому. Список дел был бесконечен: перевести документы, собрать характеристики, написать заявку на тему диссертации. А во время передышек я надевала наушники, включала музыку и пускалась в странствия по глобусу. Вот она, Вандименова Земля – крошечное, в полногтя, пятнышко под австралийским материком. До Москвы – больше двух обхватов ладони. Чудовищное, немыслимое расстояние. Вот Новая Зеландия, где утро встречают на десять часов раньше нас. Еще дальше на восток, невидимое под толщей воды, лежит кладбище космических станций. А потом – сплошное голубое поле без единой песчинки островков, до самой Южной Америки.

В феврале я отправила документы в четыре университета. А в мае, накануне дня рождения, достала из почтового ящика письмо – обычное с виду, в белом конверте и с попугаем на марке. Дрогнув сердцем, вскрыла конверт прямо тут, на площадке первого этажа. Всего один листок, в верхнем углу – красный геральдический лев, эмблема ЮниТас.

Мне дали стипендию.

Я действительно могу уехать.

В следующий миг мне стало страшно. Так бывает во сне, когда паришь над пропастью, раскинув руки, и вдруг понимаешь, что крыльев-то у тебя нет, лишь жалкое перышко в рукаве. В письме сказано, что я должна приехать до конца августа. А мама вообще ни о чем еще не знает. Я так мало думала о ней в эти месяцы. Сбыла с рук, успокоилась, отвлеклась.

С конвертом в руке я шагнула из лифта и вздрогнула от неожиданности, услышав голос соседки:

– Ты чего такая? Случилось что?

Она возилась с ключами у двери, а рядом плясала пучеглазая собачка на паучьих ногах.

– Меня за границу зовут, в университет.

– Так что ж, молодец. Куда зовут-то?

– В Австралию.

– Это хорошо. Там солнышко, пляжи.

Повисла пауза, и соседка, недовольная, что я не поддакиваю, добавила ворчливо:

– Отдохнуть тебе надо, Слав. Мама у тебя еще молодая, красивая. Что ты ее опекаешь?

Вздохнув, она повернулась ко мне широкой спиной, с усилием толкнула дверь, и они исчезли, как растворились, – ни соседки, ни собаки.

8

Самолет тряхнуло, и под полом задрожала твердая земля. «Ladies and gentlemen, welcome to Hobart», – донеслось из динамиков невнятной скороговоркой, какой объявляют остановки в трамвае. Самолет не спеша сворачивал с полосы, и пейзаж в иллюминаторе карусельно двигался по дуге: приземистая коробка терминала с пухлым облаком в стеклянном фасаде; цепочка холмов на горизонте; бетонная лента, убегавшая вдаль. Мой марафон, начавшись позавчера, вышел на финишную прямую.

Едва я ступила на трап, как в лицо дохнуло свирепой антарктической свежестью. Австралийцы в шортах и толстовках беззаботно шлепали подошвами вьетнамок, вереницей огибали притихший самолет, катя за собой, как игрушечные машинки, до нелепости миниатюрные чемоданы с ручной кладью. После озверелой толчеи Шереметьево и футуристического размаха Сингапура мне казалось, я прилетела в деревню: наш самолет был на поле единственным, а в зальчике терминала – ни намека на суету. Длинноухая таможенная собака потыкалась носом в мой рюкзак, выискивая фрукты, и стеклянные двери с готовностью разъехались.

Плоскомордый микроавтобус с прицепом для багажа стоял прямо у выхода. Водителем была смуглая женщина с добродушным широким лицом. Она тоже никуда не спешила: болтала с пассажирами, собирая плату, гремела снаружи дверцами прицепа. Когда свободных мест не осталось, автобус тронулся. Гул мотора начал меня убаюкивать, но спать было жалко, и я, пересиливая себя, таращилась на фермерские угодья, где паслись лошади в попонах. Скоростное шоссе было прорублено в желтоватых скалах, напоминавших песчаниковые обнажения на Дзержинском карьере. А вот деревья вдоль дороги выглядели непривычно: сквозь пыльную, с оттенком хаки, зелень проглядывали кривые белые стволы. Потянулись бесконечные поселки, похожие на дачные: пологие скаты крыш, цветы в палисадниках. Лишь за мостом, перекинутым через широкую реку, начался город: светофоры, бетонные многоэтажки, к которым лепились колониальные особняки. А над городом, упираясь в облако, темнел могучий скалистый хребет с тонкой, как спичка, радиомачтой наверху.

Меня высадили, как я просила, на углу проспекта в самом центре. Название хостела красовалось над лепным карнизом с надписью «1877». Рыженькая девушка за стойкой охотно сообщила, что свободных мест много, потому что зима. Есть отдельные комнаты, есть места в женском… как же они называются по-русски? Я ведь это слово вычитала когда-то в «Джейн Эйр». Порывшись в памяти, я выудила оттуда неуклюжее слово «дортуар». Воображение нарисовало вереницу узких кроватей и тазики для умывания с замерзшей за ночь водой. Немудрено, что места в дортуаре так дешевы. Отличный способ перекантоваться денек-другой. Заселение через час – как раз хватит времени прогуляться и перекусить.

Ближайшее кафе находилось на причале, с которого открывался вид на безмятежную речную гавань, окаймленную на горизонте молочной полосой тумана. Внутри дощатого павильона пахло жареной рыбой. Пластиковые столы навевали мысль о дешевой забегаловке, однако цены в пересчете на рубли оказались почти ресторанными. Я заказала фиш-энд-чипс и, произнеся знакомое по книгам туманно-альбионовское название, вновь ощутила себя за границей. Огромная порция жареной картошки со вкусным рыбным филе в кляре согрела меня и отогнала сонливость. Выйдя из кафе, я побрела вдоль набережной. За длинными ангарами темнели голые кроны могучих платанов, зябко сцепляясь ветвями. Журчал фонтан у подножия мраморной глыбы, увенчанной моделью Земли и планет. Я улыбнулась, как давнему знакомому, Абелю Тасману – ведь это он, с мушкетерской бородкой, склонил голову над глобусом. С другой стороны улицы, напротив коричнево-серых платанов, росли такие же по цвету дома – каменные, очень старые на вид, с английскими окнами в частых переплетах. Они жались друг к другу плотно, без проулков, и их разновысокий ряд напоминал не то крепость, не то тюрьму. При этом место выглядело оживленным: тротуар был заставлен столиками, а на стенах пестрели яркие вывески. Эта оживленность (казалось мне после двух бессонных ночей) шизофренически спорила с угрюмой аутентичностью стен. Работая в Москве, я видела только два вида исторических фасадов. Те, что покрепче, густо штукатурились, как лицо японской гейши, и красились в жизнерадостные цвета – розовый и желтый, чтобы фасад улыбался младенчески, беззубо. Тогда он был достоин поддерживать золоченую вывеску банка или ювелирного салона. Внутри же всё сносилось подчистую, до последней балки. Это называлось «фасадизм» – маска старины, охраняемой государством. Но такие здания считались везунчиками: остальные просто сносились, чтобы дать место молодой поросли. «Реставрация обошлась бы дороже», – говорили мне. Я знаю: так было со станцией «Мир». Проверенный способ.

Я вернулась на проспект, где торчал старинный почтамт с башней, похожей на Биг-Бен. Стрелки показывали без пяти двенадцать. Я попыталась высчитать, сколько сейчас времени в Москве, и у меня закружилась голова. Пока я летела сюда, часы и минуты были всего лишь условными единицами, вешками, отмечающими рейсы и пересадки. Самолет висел над снежно-белой равниной, экран с картой, где проплывали страны и города, казался компьютерной игрушкой. Только теперь я смогла наконец поверить, что действительно пересекла полмира. Между мной и теми, кто остался в Москве, пролегла трещина шириной в шесть часов, и это рождало странное чувство, одновременно радостное и тревожное.

12
{"b":"890451","o":1}