Игорь Кузнецов

23 ноября 2023 г.

«Американская антропологическая ассоциация отвергает возникающие последнее время в Соединенных Штатах Америки заявления о том, что чернокожие уступают белым в биологическом развитии или врожденных умственных способностях, а также вновь заявляет, что не существует научных доказательств, которые могли бы оправдать отказ какой-либо расе в правах, предусмотренных Конституцией США. Основные принципы равенства возможностей и равенства каждого перед законом вполне соотносятся с тем, что нам известно о биологии человека. Возможности, необходимые для полноценного участия в демократическом укладе жизни и современном технологическом обществе, присущи всем расам».

Данное постановление было принято 17 ноября 1961 года на собрании Совета членов Американской антропологической ассоциации, прошедшего в Филадельфии – колыбели американской демократии – и борцы за равенство и всеобщее братство, для которых демократия была вопросом морали, тем самым вновь заручились поддержкой научного сообщества. В этот исторический период, когда тень расизма вновь накрыла планету, переиздание крупным тиражом исчерпывающих представлений о расе и культуре, изложенных человеком, который, как никто другой, ответственен за создание понятийного аппарата и научной основы антропологического подхода к этой важной проблеме современности, пришлось как нельзя кстати. Книга «Антропология и современность», написанная после более чем тридцати лет исследований в области расы и культуры, стала выражением убеждений Франца Боаса. Более ранняя публикация на ту же тему была переведена на немецкий язык (Kultur und Rasse, Leipzig, 1914) и в конечном итоге заняла почетное место на аутодафе в нацистской Германии.

Когда в конце XIX века Боас впервые обратился к антропологии, так называемая этнография представляла собой преимущественно бессистемные описания первобытных народов, сделанные очевидцами и путешественниками, не имевшими должного образования, а этнология – теоретические рассуждения об истории цивилизации, которые редко опирались на полученные сведения. Оба этих подхода к науке о человеке были в равной степени далеки от проблем современности. Пока «дикарей» воспринимали как иной биологический вид или низшую, менее развитую человеческую ветвь, у них едва ли можно было чему-то научиться, а к изучению их странных обычаев относились исключительно как к антикварной или коллекционной диковинке. Однако же Боас рано осознал, что истинное значение антропологических исследований гораздо шире. В 1889 году он писал: «Исследования [различных форм устройства семьи] показали, что эмоциональные реакции, которые нам кажутся естественными, на самом деле обусловлены культурой. Нам нелегко понять, что эмоциональная связь отца и сына отличается от привычной нам, но сведения о жизни народов, общественное устройство которых отличается от нашего, приводят к тому, что возникают ситуации, в которых конфликты и взаимные обязательства в корне отличаются от привычных нам и противоречат тому, что мы считаем “естественными” эмоциональными реакциями на кровных родственников. Этнологические данные доказывают, что структура нашей общественной жизни и история нашего народа определяет не только то, что мы знаем, но и то, что мы чувствуем. Чтобы понять развитие человеческой культуры, необходимо попытаться сбросить с себя эти оковы… Следует отбросить в сторону очевидные для нас точки зрения, ибо в древности они вовсе не были очевидны. Невозможно a priori определить, какие стороны нашей духовной жизни можно отнести к общечеловеческим, а какие – к обусловленным непосредственно нашей культурой. Благодаря этнологическому знанию мы можем не только достичь этого понимания, но и взглянуть без предубеждений на нашу собственную цивилизацию».

Жизнь Боаса кипела от многочисленных разногласий, и одно из них касалось устройства музейных коллекций: Боас твердо отстаивал свою классификацию экспонатов по принципу географии и племенной принадлежности, выступая против сторонников традиционного деления артефактов по их типам. Он полагал, что, помимо прочего, музеи должны «просвещать и развлекать», а этнологические коллекции необходимо представить таким образом, чтобы они показывали образ жизни народа, а не научные типологии. Его принципы одержали победу во всех американских музеях (кроме Национального музея США), а также во многих музеях Европы. Таким способом – одним из многих – Боас стремился при помощи антропологии высвободить человеческий разум из оков традиционного мышления, знакомя публику с разными, связанными друг с другом образами жизни.

Боас был воспитан в духе либерального романтизма, благодаря которому мир увидел Карла Шурца и философов-анархистов XIX века. Он был абсолютный протестант – превыше всего ценил независимость, уважал исключительные возможности каждого индивида. Он верил, что человек есть разумное животное и что он может, при постоянстве усилий, освободиться от суеверий и всего нерационального, дабы вести благоразумную и осмысленную жизнь в добропорядочном обществе. Впрочем, он прекрасно понимал, что для достижения этой цели человечеству предстоит пройти еще долгий путь. Этим отчасти объясняется его непреклонное противостояние Фрейду и всему психоанализу с его трагическим взглядом на жизнь и принятием нерациональности как неотъемлемой части человеческого бытия. В последние годы жизни – он скончался во время Второй мировой войны – картины накатывающих волн ненависти и войны повергли его в глубочайшее уныние. Но, несмотря на чувство беспомощности, вызванное возрастом и недугом, ничто не поколебало его веры в человека. Однажды его коллега сказал, как это, должно быть, трудно для их студентов взрослеть в самый разгар Великой депрессии, находясь под угрозой войны. На что Боас ответил: «Будь я молод, я бы что-нибудь сделал». Он всегда сохранял активность.

«Что-нибудь сделать» значило для него использовать его науку во благо человека. Целью своей он считал просвещать человечество посредством антропологии. Он был неутомимым лектором, хотя и не любил публичных выступлений, а от частичного паралича ему бывало трудно говорить. Он без устали писал в различные научные журналы и в средствах массовой информации, был постоянным автором «писем в редакцию». Его влияние как преподавателя бесценно. Благодаря ему антропология в Америке обрела статус науки. Его студент в Университете Кларка Александр Фрэнсис Чемберлен стал первым, кто получил докторскую степень по антропологии в американском университете, и на протяжении более сорока лет едва ли не каждый американский антрополог находился под прямым или косвенным влиянием Боаса. В ранние годы Ф. Боаса в Колумбийском университете среди его студентов значились такие выдающиеся антропологи, как Альфред Крёбер, Роберт Лоуи, Александр Гольденвейзер, Эдвард Спайер, Кларк Уисслер, Пол Радин, Лесли Спир. В 20‑е годы ХХ века его студентами были Рут Бенедикт, Маргарет Мид, Мелвилл Дж. Херсковиц и Отто Клайнберг, а также целая плеяда менее знаменитых ученых, которые организовывали кафедры и проводили свои исследования по всему миру. Боас был суровым преподавателем – он не шел на уступки невежеству. Он не предоставлял своим студентам списков литературы для прочтения и всяких пособий. Свой курс по биостатистике он начинал так: «Полагаю, вы все знаете исчисления. Если нет – научитесь». На семинарах он задавал читать книги на голландском и португальском языках; ни один студент не осмелился бы сказать Боасу: «Я не понимаю голландского». Так или иначе, такой студент учился справляться. Боас редко предлагал темы диссертаций: если за два года изучения антропологии студент не отыскал проблему, которую хотел бы изучать, то он не стоил того, чтобы им заниматься. Ф. Боас обсуждал со студентами вопросы общего порядка, но не комментировал и не читал неоконченных работ. В своей критике он был краток («Вы упустили самую суть!») и почти никогда не хвалил. Чтобы выжить, надлежало быть стойким, независимым и целеустремленным. Он был строгим учителем и строгим человеком. Однако, несмотря на кажущуюся сдержанность, он искренне заботился о своих студентах, об их жизни и карьере, впрочем, по большому счету имел свое представление о том, что для них будет хорошо. Хотя он ценил независимость, порой был авторитарен. Он устраивал им поездки в поле, подыскивал работу и глубоко уязвлялся в случае отказа. Но ничто не могло поколебать его преданность студентам, как бы сильно он их ни осуждал. И хотя некоторые студенты жестоко ссорились с ним, как из-за научных, так и личных вопросов, никто из них никогда не терял к нему уважения и преданности. Сплоченные духом единства, они вместе боролись за утверждение их науки и возможность заявлять о своих идеях. Сейчас едва ли удалось бы создать узы, столь тесно связывающие учителя со студентами и студентов между собой.