– Что вы делаете! Тимербай, пощади Асхата! Вы же вместе все детство были, вместе росли и играли. Зачем тебе его жизнь?!
Тимербай, высокомерно глядя на молчавшую и спрятавшуюся за плечом худого мужа Гайшу и обращаясь к окружившим сельчанам, подражая речам пламенных коммунистов, размахивая наганом, заговорил:
– Да, дядя Накип. Мы вместе росли, вместе играли. И Асхат немало в детстве нахлебался горя в вашей семье. И он должен был быть вместе с нами. Вместе с теми, кто пошел против белых за справедливую власть большевиков, за власть бедных. А он продался за красивую форму и сапоги. Он не наш! Он убивал моих друзей, и ему нет пощады. Белые казнили моих родителей, а он белый!
И, дав команду держащим за руки Асхата отпустить его, оставив у плетня дома Гайши, поднял наган.
– Тимер! Стой… – только заговорил весь дрожащий Асхат, как Тимер почти в упор выстрелил в него, и тот, сразу обмякнув, упал на плетень, его тело в судорогах мягко покачалось на плетне и упало под ноги Тимербаю. Тот же с омерзением отпихнул худое окровавленное тело и, сорвав траву у плетня, обтер окровавленные сапоги.
Зухра, ничего не знавшая о том, где ее Шакир, стала выспрашивать о судьбе валидовцев. Говорили, что они, сначала воюя на стороне белых, были сильно побиты под Стерлитамаком, отступали с белыми, но когда они уже покидали пределы родных земель, Заки Валиди вступил в переговоры с большевиками, и его войско перешло к ним. Про то, что стало с Шакиром и Ахатом, никто не знал. Никто из ушедших с ними еще не вернулся. Но она все ждала. Ведь были случаи, когда с германской войны через годы возвращались живыми оказавшиеся в плену бедолаги.
Зиму Зухра с семьей Шакира прожили хоть и впроголодь, но еще сносно. Помог припас отца. Всю зиму и так скудные закрома сельчан опустошала продразверстка. Вместе с пустыми подводами с красноармейцами и комиссарами в кожанках в село приходила беда. Они бесцеремонно врывались в амбары, протыкали штыками дощатые полы, сеновалы и выгребали все, вплоть до припрятанного на семена.
Весной нечем было сеяться. Если раньше в неурожайные годы выручали запасы Султанбек-бая и других крепких хозяев, то теперь не к кому было пойти за семенами в долг. Сам бай ушел с белыми, его запасы были полностью выпотрошены, в его добротном доме восседала новая власть. Не было ни справных лошадей для вспашки, ни мужчин.
Постепенно на сельчан надвигался голод. Все запасы закончились, нового урожая не было, да и следующее лето двадцать первого года было засушливым, и зимой начался самый страшный мор, который унес жизнь каждого четвертого башкира, и народ прозвал эти годы «Ҙур аслыҡ», «Йоттоҡ йылы» («Большой голод», «Год проглот»). Вместе с голодом пришел и сыпной тиф. Первой ушла из жизни оставшаяся без хозяина-добытчика Сарбиямал-апай. Родители Шакира умерли так же смиренно, как и жили. Умерших некому было хоронить. Их просто прикапывали на кладбище.
Жизнь вокруг Зухры менялась стремительно. Сестренку Зулейху забрал к себе брат Забир:
– Зухра, идем и ты с нами. Вместе легче будет, не чужие же мы.
– Спасибо, брат, нет. Придет с войны мой Шакир, куда он пойдет, где будет меня искать? – И она осталась совсем одна. После скитаний и заработка на еду тяжелым трудом оказалась в доме Гайши.
Как только к власти пришли коммунисты, мечети закрыли, беднота растащила по домам молельные коврики, большие ковры разрезали на части и поделили между собой. Самого муллу с женой Галией выселили из их большого дома, и они приютились в маленьком заброшенном домике, чуть приведя его в порядок. А в их большом доме устроили школу. Позже Мухаметшу обвинили в связи с Заки Валиди, который, полностью разочаровавшись в советской власти и национальной политике коммунистов, в это время возглавлял басмаческое движение против Советов на юге Казахстана и Узбекистана. Ссылаясь на борьбу с религией, муллу забрали на следствие, и оттуда он уже не вернулся.
Абыстай Галия из дома ушла ни с чем, ей разрешили взять лишь самую малость. И лишенная каких бы то ни было запасов Галия голодала. Узнав про это, Зухра пришла к ней. Та лежала вся высохшая, как мумия. Пожелтевшая кожа обтягивала скулы, но на почти голом черепе еще светились жизнью ее большие глаза:
– Галия-апа, как же так? – сквозь слезы еле выдавила Зухра. – Вы всю жизнь всем помогали, многим не дали умереть с голоду, раздавали пищу и одежду…
– Не плачь, Зухра… Спасибо, что пришла…
– Апа, я ничем не могу вам помочь…
– Помощь не обязательно в подношении, то, что ты пришла, уже милость Аллаха и для меня радость. Слушай меня внимательно. Ты была моей лучшей ученицей. Живи, ты крепкая, умная. Держись за жизнь и никогда никому не кланяйся, знаю, что сейчас живешь на то, что с огромным трудом зарабатываешь. Так и нужно. Не отчаивайся. Сейчас время не для духовных, новая власть отринула веру. Но не всегда так будет, и ты должна выжить, чтобы нести людям веру. Что бы ни случилось, мусульманам будут нужны несущие свет Корана, и ты сможешь это сделать.
Галия, устав, прервала речь, затем достала из-под настила нар небольшую истрепанную тетрадку:
– Вот… Возьми это… Только никому не показывай. В эту тетрадь я сама переписала основные суры Корана, кое-как сберегла. Прочитай внимательно и выучи наизусть суру тридцать шесть «Ясин», мы с тобой не успели это сделать. Когда выучишь, спрячь ее подальше, не навлекай на себя беду. Пророк Мухаммад про эту суру говорил: «Кто прочитает суру «Ясин», стремясь к Богу, тому будут прощены прежние прегрешения. Читайте же ее возле умерших и умирающих людей». Мой Мухаметша всегда говорил об этой суре: «Всякий раз, когда в сложной ситуации читается эта сура, обстоятельства преобразуются, облегчаются с Божественного на то благословения. Чтение ее рядом с умирающим способствует нисхождению милости и благодати Творца, облегчает процесс выхода души из тела…» Ты понимаешь меня, почему я прошу тебя выжить и выучить эту молитву?
– Не совсем, апа, объясните…
– Ты же видишь, сколько вокруг смертей, люди мрут как мухи. Их прикапывают в землю как собак – без обрядов и молитв. А ты выучи эту суру и все время читай, произноси имена умерших, хотя бы так ты сможешь облегчить им уход в мир иной… Скоро уйду и я… Мне будет легче, если буду знать, что моя Зухра, заботясь обо мне, читает «Ясин»…
Так и случилось… Когда через два дня Зухра пришла к ней со свертком припрятанных, оторванных от себя кусочков засохшего хлеба, никто из темной избы не отозвался. Некогда стройная, беленькая абыстай Галия лежала, устремив к потолку остекленевшие, помутневшие глаза…
День ото дня силы и сознание покидали Зухру, но только одно удерживало от спасительного ухода – Шакир. Вот сейчас придет он, а ее нет. Не встречает она любимого, долгожданного. Этим и жила все лихие годы, только вера заставляла работать до потери сознания, чтобы заработать на еду, чтобы выжить, чтобы встретить его…
Как-то по дороге за водой для уборки и стирки в доме Гайши встретился Нурлан – мальчик из команды Асхата по игре с обручем. Увидев и кое-как признав в нем озорного, подвижного мальчика из беззаботного детства, а теперь лысого, израненного, с костылем, Зухра чуть не потеряла сознание и вместо приветствия и расспросов выпалила:
– Нурлан, где мой Шакир?! Вы же вместе уходили! Где он, когда вернется? Не молчи!
Нурлан, потупив взгляд, долго молчал и, заикаясь, глядя мимо нее, сказал:
– Здравствуй, Зухра… Рад видеть тебя живой… Три дня брожу по селу и никого из наших не встречаю. Папы с мамой нет, и даже не знаю, где их могила…
– Где Шакир?!
– Смело он воевал… Он был своим, нашим муллой. Без его молитв никого не хоронили. В бою под Белой церковью нас сильно покрошили, много наших полегло… Погиб он или живой, не скажу, но живым я его не видел, а погибших там мы не смогли похоронить. Уж очень жаркая была битва. Мы отступили…
2
Очнулась Зухра в незнакомом доме, в мягкой постели… Долго лежала, соображая, где она, как сюда попала. Последним в ее сознании всплывало, как хозяйка Гайша, когда и в их дом пришел голод, стало нечего есть, просто выгнала ее из сарая. Боялась, что Зухра здесь и помрет. Зухра долго шла, качаясь, не зная, куда и зачем. Дом отца стоял без окон, полуразобранный на дрова. Опустевшая деревня, в которой не было слышно ни ржания лошадей, ни мычания коров, ни даже лая собак и кудахтанья кур, гогота гусей, улицы, на которых не бегали и не голосили дети, уходила в ночь. Зияли пустыми окнами опустевшие дома, значит, здесь все вымерли, не вернулись с проклятой войны или ушли в поисках пропитания в большие поселки и города. Редко где загоралась лампа: керосина не стало, как и лавок, в которых его продавали. Она шла, не зная куда, хотелось просто лечь у любого забора, закрыть глаза и уйти в небытие…