– Так Леньку на острова отозвали? – спросил Колумбыч.

– Да, – сказал Адька. – На полярные острова отправился Ленька. Не в виноградник на цементных столбах.

– Ах дурак! Глупый Ленька. Там же тундра. Лед там и тундра. Ты слышишь, воздух какой? А ведь в тундре кислорода и воздуха не хватает. На пятнадцать процентов меньше – научный факт.

– Хватает. Он телеграмму прислал: «Кислорода хватает».

– Иду на взлет, – сказал Колумбыч и сел в машину. Он повел ее тихо, потом громко повторил: «Иду на взлет» – и даванул на акселератор. Крохотный «Запорожец» рванулся в ночную тьму, и Адька, откинувшись на сиденье, думал, что хорошо вот так сидеть в машине, и в голове чуть кружится от кислого вина рислинг, еще он думал, что хорошо иметь друзей. Истинная твоя семья и есть «среди друзей», а не всяких там люлек, пеленок.

Раскаленное солнце яростно рвалось в низкие окна саманного дома. Это солнце и разбудило Адьку. Он посмотрел на часы. «Восемь часов утра. Что же днем-то будет?» – подумал он.

Солнце давило на стекла с неодолимой силой. Адька вспомнил институтские лекции об опытах физика Столетова. Его опыты по измерению давления света считаются верхом экспериментаторского мастерства, а какого дьявола тут измерять: стоило доехать до Азовского моря.

Колумбыча он нашел в саду. Тот сидел на ветхом чурбачке перед загородкой из проволочной сетки. За загородкой бродили куры, голенастые, недавно вышедшие из младенческого возраста особи с ярко-красным оперением.

В одной руке Колумбыч держал толстую книгу, в другой – тетрадку и занимался загадочным делом: смотрел то в книгу, то на огненно-красных кур, делая непонятные черточки в тетрадке.

Вчера они просидели чуть не до рассвета за кислым темно-красным вином из винограда «Изабелла».

– В этом вине, – поучал Колумбыч, – ужасное количество разнообразных витаминов. Человек, который его пьет много и каждый день, заболевает гипервитаминозом, как, допустим, тот, кто поел печенку белого медведя.

После гипервитаминозного вина они пели старые экспедиционные песни.

Лихие это были песни, и Колумбыч наигрывал на своем банджо, неизвестно, где он ухитрился приобрести этот иноземный инструмент, но банджо гудело настоящим экспедиционным басом:

От гипервитаминозного вина сухость стояла во рту и голова слегка болела. Солнце медленно ползло на верхушки абрикосовых деревьев и яблонь. Колумбыч все путешествовал между своими курами, книгой и тетрадкой.

За дощатым забором шел разговор:

– Ваня, иди кушать.

– Я уже кушал.

– Что ты кушал?

– Борщ.

«Черт возьми, – думал Адька, – жизнь проста, как кухонная поварешка. Утро. Солнце. И человек уже покушал борщ».

Вчера было хорошо. Покончив с песнями, Колумбыч снял со стены гитару и кончиком ножа, смазанным сливочным маслом, стал наигрывать на одной струне протяжные мелодии южных морей. Таинственный мир, где растут пальмы и пляшут хулу, вошел в низкую комнату саманного дома. Единственно, что хотелось, – жить еще три тысячи лет вот точно так: в трудной своей работе, а потом отдыхать среди своих ребят, пить вино, петь свои песни и знать, что завтра опять будут та же работа и свои в доску парни вокруг.

И вот сейчас Адька смотрел на углубленного в книгу Колумбыча и размышлял.

– Курица А, – загадочно шептал тот, – превалирует над курицей Б. Это ясно. Но которая же из них будет Д, черт побери?…

Адька не выдержал и прыснул. Колумбыч повернулся к нему и посмотрел, как Архимед на того самого римского солдата.

– Слушай! – сказал Адька. – Тебе случайно у психового доктора не надо полечиться?

– Это он тебя лечить будет по этой книге, – обиженно сказал Колумбыч и показал Адьке обложку: «К. Д. Шнеезон. Зоопсихология». – «Во всяком курином сообществе, – процитировал Колумбыч, – можно выделить особь А, отличающуюся наибольшей активностью, особь Б, особь В и так далее. При удалении одной из особей ее место занимает следующая по рангу…» Понял? – торжествующе спросил Колумбыч. – Точь-в-точь как у людей: начальник, зам. начальника и зам. зама. Курицу считают глупой птицей, а мы-то много ли лучше?

– Слушай, – сказал Адька. – Я приехал купаться в теплой морской воде, а не бредни слушать. Море в какой стороне?

– Пятнадцать минут до конца наблюдений. Кончу, отвезу на машине.

– Нет, – сказал Адька. – Машина мне не с руки. Мне пешком ходить надо, чтобы ноги не слабели. Шесть месяцев – сам подумай. Я тут в комнатную болонку превращусь или вроде тебя стану.

– А я что? – спросил Колумбыч.

– А ты уже все, – с хитрой безжалостностью ответил Адька. – Собственность завел, куриц считаешь. Ребята сейчас на тебя и плюнуть бы не захотели. Понимаешь, даже и намека нет, что ты когда-то в экспедициях состоял.

– Обожди, – сказал Колумбыч. – Видишь курочку А. Я ее Мария Антуанетта зову. А вот та – курочка Б. Фрейлина ее имя. Кидаю зерно. Смотри!

Колумбыч кинул сквозь сетку зерно, куры суматошно кинулись, и одна из них его съела.

– Видел? – торжествующе спросил Колумбыч. – А и Б подбежали одновременно, но Б уступила. А остальные только видимость делали, что кидаются. Если бы горсть – другое дело.

Адька смотрел на кур и видел, что все они одинаковые.

– Потом начну опыты с отсаживанием, – сказал Колумбыч. – Когда ранги определю. Пока я только А, Б и В знаю.

– Колумбыч! – сказал Адька. – Пойдем, милый, к доктору. Тебе темечко напекло, бредить начинаешь.

– Наука! – уважительно вздохнул Колумбыч и захлопнул книгу. – Пища для души и ума пенсионера.

Адька поселился в саду в палатке. Этим он преследовал две цели: уязвить Колумбыча подчеркнуто экспедиционным образом жизни даже в этих разлагающих душу и тело южных краях и самоутвердиться, подчеркнуть для самого себя, что он профессиональный бродяга и на долгие годы палатка – его дом, палаточный пол – его ложе.

Отвергнув всякую помощь Колумбыча, он натянул палатку по жестким экспедиционным канонам под старой покореженной временем сливой, притащил найденную во дворе сарайную дверь и положил ее на кирпичики, чтобы снизу не проникала сырость от влажной кубанской земли, в углу палатки поставил ящик – стол, покрыл его чистым газетным листом, прилепил свечку для ночного чтения, разложил книжки и почувствовал себя счастливым самостоятельным человеком.

Колумбыч только покряхтывал, завистливо глядя на все эти приготовления, потом сказал:

– Там и второй человек поместиться может.

– Иди-иди, – ответил Адька. – Тебе надо спать под крышей и по ночам пересчитывать кур. Ни к чему тебе палатка.

С хитростью потомственного сибиряка Адька просто хотел довести Колумбыча до белого каления и уж потом предъявить ему ультиматум, сказать, что ребята требуют Колумбычева возвращения. Раньше времени об этом не имело смысла говорить, ибо Колумбыч начал бы хвастать про то, как был он всю жизнь незаменим везде, куда кидала бродяжья армейская жизнь: строитель плотов и лодок, лекарь, охотник, тренер, душа общества, музыкант – гитарист, балалаечник. Кроме того, Адьке хотелось побыть в палатке одному, имелась необходимость крепко подумать. Первые два пункта наказа он выполнял после приезда легко: каждое утро мотался на пляж и пил сухое вино, правда, без особого удовольствия, но ведь ребята же знали, что советовали. Насчет третьей части наказа – женщин, дело обстояло хуже, если не катастрофически. Вообще-то Адька считал, что суровому экспедиционному человеку женщины ни к чему, одна морока с ними и волнения, от которых женатики, оставившие жену где-то в Москве, Ленинграде или Новосибирске, перед отпуском чуть не на стенку лезут. И полезешь – разные мысли в голову приходят, когда ежемесячно шлешь богатые переводы, а жена там одна в благоустроенной квартире – готовая добыча для проходимцев с усиками.