Съев корочку, Алеся посмотрела на Сеньку. Он же с громким чмоканьем, весь измазанный томатным соусом, ел кильку из банки. Колбаса на тарелке не понравилась не понравилась ей своим видом – она была серой, с большими кусками белого жира. Алеся подумала о том, что этот кусочек был бы хорошим поводом для радости той маленькой мышке, что жила в буфете у бабушки и катала по ночам то ли сухую корочку, то ли кусочек сахара – пытаясь протащить добычу в узенькую щель. И она незаметно положила кусочек колбасы в кармашек платья. Когда дети всё съели, к ним вышла низенького роста женщина в платке на плечах, погладила Сеньку по голове, Алесе же сказала, наклонившись к самому уху: «Зайди, детка, на кухню, когда уходить будешь».

Алеся сначала хотела спросить – зачем? Однако подумала, что это будет невежливо и, кивнув головой, пошла, потому что дети уже собрались на выход.

– Вот это возьми, отдай бабушке, – сказала женщина, улыбаясь большими темно-коричневыми глазами и протягивая ей толстый, душно пахнущий чесноком, сверток. – Скажи, от тёти Доры посылка. Пусть заходит, когда время будет.

Алеся молча взяла сверток, отнесла бабушке и смотрела, как та, повертев его в руках, отнесла в кладовку, а потом долго гремела ухватами – всё не могла найти чепелу, чтобы вытащить из печи сковородку с печеной картошкой и шкварками. Когда пришла в субботу племянница из Старого села, отдала сверток ей – отнеси малым гостинец.

Дора устроилась на работу экономистом, в райсоюз, а муж её, маленький седенький старичок в пенсне, заведовал райздравом.

Ни дружбы, ни вражды между Дорой и Марией не было. Они все-таки были очень разными людьми, однако чувствовалось, что в этих, несколько натянутых, но всё же близких отношениях была какая-то страшная тайна, известная только им двоим.

Встречаясь на улице, они здоровались, иногда перебрасывались парой слов и шли дальше по своим делам. По какому-то негласному уговору о прошлом не говорилось ни слова.

Ганна Дору и до войны недолюбливала. Теперь же, когда та стала важной птицей в их краях, она её возненавидела лютой ненавистью. Язык так и чесался «полаяться», Ганне большого труда стоило сдержаться и не высказать скрытые чувства.

Старший ребенок Доры – высокий мальчишка с уже обозначившимися усиками, держался ближе к взрослым, девочка же была болезненной и из дому почти не выходила. Уличная компания так и не пополнилась новыми членами.

Однажды Алеся, стоя в тесной очереди за хлебом и наблюдая, как Сенька из-под весов мелочь вышкребает, пока продавщица отвернулась и берет буханки с полки, вдруг услышала, как их соседка Ганна громко, с вызовом, крикнула:

– Иде крывапийца, пагляньте, якая важная!

В магазин вошла Дора. Минуя очередь, она подошла к продавщице, и та, кивнув ей, дала пять буханок хлеба. Дора собралась уже на выход, но Ганна заступила ей дорогу.

– Пабачте, бабы, иде и не здароукаецца, а з-за яе чалавек загинув! Усё забыла, тетачка кужлявая?

– Отстань, – сказала Дора и, отпихнув Ганну, вышла из магазина.

Бабы зашумели, очередь смешалась, кто посмелее – полез без очереди, кого-то у прилавка вытолкнули вовсе к самому порогу. Алеся, так и купив хлеба, оказалась за порогом магазина.

Зато Сеньке крупно повезло – воспользовавшись суматохой, он выгреб из-под весов целую пригоршню мелочи, сосчитал – рубль двадцать, как раз на сто граммов «бон-бонок»! А это целый кулёк! Если проскочить незаметно в клуб, когда кино показывать будут, то всю картину можно хрумкать, вызывая лютую зависть у всех окружающих.

Дома Алеся залезла на печку и сразу уснула. Проснулась ночью от шума – неужели мама приехала? Да, она обещала, но ждали её завтра, вечерней моторкой. А она взяла и приехала раньше! Вот и хорошо!

Алеся собралась уже соскочить с печки, как поняла, что шум в зале совсем иного свойства. Да, хорошо слышен голос Брони, но она, кажется, плачет...

Вся дрожа от страха, слезла она с уютной тёплой печки и, подгибая пальцы, осторожно ступала босыми ногами по холодным масницам, тихо подбираясь к двери. Щель была узкой, но через неё можно было видеть, как на диване лежит дедушка, в одежде и сапогах, смотрит куда-то в потолок и не слушает, что ему говорят бабушка и Броня.

Ещё больше удивилась Алеся, когда увидела, что Броня стоит на коленях перед дедушкой. Она обнимает его сапоги и плачет, сквозь всхлипывания приговаривая, как маленький ребенок:

– Папочка! Папа! Нет, нет! Ты не уйдешь! Нет! Ты не бросишь нас!

Алеся замерла на месте, не осмеливаясь войти в залу, где происходило что-то ужасное. Обмирая от страха, смотрела она на самых дорогих ей людей, не понимая, кто кого обидел, кто кого должен простить, почему её мама стоит на коленях и горько плачет, и почему дедушка молчит, и почему ондолжен или не должен куда-то уходить.

Она перевела взгляд на Марию. Та, вся бледная, с плотно сомкнутым ртом, стояла у кафельной стенки, прижавшись к ней боком, мордочки зверей на верхних плитках хитро улыбались, нисколько не сочувствуя страдающим людям.

Алесе было холодно и страшно, но вернуться назад, в уютное тепло только что покинутой печки, она всё же не могла, пока не разрешится этот ужасный спор.

Между тем, Иван молча смотрел перед собой, по-прежнему оставаясь безучастным к слезам и мольбам дочери. Броня, не вставая с колен, подобралась к матери и потянула её за подол.

– Мама, мамочка... Проси и ты, проси же! Проси папу не уходить! Папочка! Прости нас, прости маму, война ведь! Война-а-а...

И она, сильно дернув за подол Марииной юбки, заставила и её, свою мать, упасть на колени перед Иваном.

Иван резко встал с дивана, одернул гимнастерку и, повернувшись к женщинам, глухо произнес:

– Ну, хватит! Сказал же.

Броня, распластавшись на полу, плакала навзрыд, Иван стоял молча и, никого не видя перед собой, смотрел сквозь стену.

Он будто не видел, что в комнате находится ещё один человек – причина всеобщего, непоправимого горя.

Иван стоял молча ещё какое-то время, потом, с неожиданной резкостью, свистящим шепотом выкрикнул:

– Хватит, я сказал.

И вышел, широко и тяжело ступая начищенными до блеска сапогами по только что отстиранным к празднику половикам.

В звенящей тишине покинутого хозяином дома слышно было, как бьется сердце несчастной Марии.

Калитка злобно хлопнула, ещё пару раз скрипнули Ивановы сапоги под окнами залы, потом и вовсе всё стихло.

– Госпади, прасти тяжкага граха! – прошептала Мария, бледная, как побелка, крестясь и кланяясь, и тут же упала, как-то неловко и некрасиво завалившись на бок.

Это был второй инфаркт.

Марию отвезли в больницу. Броня осталась за хозяйку, Иван на обед не пришел, сказал Алесе, которая прибежала позвать его, что поел в столово борщ и макароны с котлетой...

У Брони, всегда такой ловкой, всё валилось из рук. За один этот день она разбила кринку с молоком и глиняную миску с творогом.

Вечером Иван пришел поздно, ступал осторожно, словно крадучись, от ужина отказался, только долго и молча сидел у самовара, размеренно мешая ложечкой в стакане, всё это время о чем-то сосредоточенно думая. Нарушив традицию, Алеся села напротив. Пила чай вприкуску, из блюдечка и рассматривала отражение Иванова лица в самоваре. Нос дедушки был большим и толстым, а рот – маленьким и кривым. Потом она посмотрела на своё отражение – оно было ещё более забавно – огромный лоб и почти отсутствующий подбородок.

На следующий день Алеся встретила дедушку, когда побежала в магазин за хлебом. Иван ходил взад-назад перед зданием райпотребсоюза – это как раз и было время обеда. – «Умрет дедушка от голода!» – со страхом подумала она, даже не представляя себе, как это – остаться сразу без бабушки и деда. Его ночную жестокость она уже простила и думала только о том. Чтобы Мария скорее поправилась...

Бабы на улице говорили, что Иван хочет бросить Марию и уйти к какой-то Кабловой.

На соседней улице один мужик бросал свою жену. Но она была очень злая, всегда кричала на детей, когда те сильно шумели под её окнами, и сама она ничего не делала в огороде. Но как можно было бросить Марию? Её замечательную бабушку! Такую несправедливость Алеся не могла себе даже представить. И она ночью, когда дедушка куда-то ушел, захватив с собой плащ и парадный костюм, а Броня, наконец, уснула впервые за это время, свалившись с ног от усталости, пробралась в залу, села по-старинному на пол под иконой и стала обо всем, что знала по этому делу, рассказывать своей небесной заступнице.