– Но саксы – это же немцы! А слово-то русское, – возразила Соника.

– Правильно замечено, но скажу я тебе, как полиглот-любитель, что в старо-немецком языке очень много слов, схожих с русскими словами, точнее – белорусскими. Возможно, когда-то это был общий язык для многих народов.

– Название «видное» есть не только здесь, и нас под Москвой тоже есть такие места.

– Естественно, ты, дочка, верно мыслишь. Это, скорее всего, означает только то, что так в былые времена, тысячи две лет назад, а может. И раньше, так называли пограничные селения – крепостного типа. Шло время – менялись границы. Вот и накопилось множество одинаковых названий у разных поселений по всему свету.

– А в Америке есть город Москва, есть город Санкт-Петербург! – не унималась Соника.

– Потому что было обыкновение у поселенцев – называть новые места жительства старыми названиями, чаще буквально повторяли название своего родного города.

– Значит, в Америке поселились русские?

– Русские там побывали задолго до Америго Веспуччи и Колумба. И города с русскими названиями об этом нас извещают.

– Может быть, это сссттаринные виндрейчане основали аанглийский Виндаланд?

– Может быть. Вырастешь – проверишь.

– А как?

– Станешь ученым-исследователем, и подведешь научную базу под это предположение. А пока сохраняй все те находки, которые вы накопали в своем собственном огороде.

– Ой, у меня там целая кладовка старинных всяких штучек!

– Вот и храни, авось, пригодятся.

– А ваш краеведческий музей? Тоже пригодится?

– Мой краеведческий музей разграбили и разорили под чистую.

– Вот уроды, – сердито сказала девочка.

– Это как раз то самое слово, – согласился Борис Алексеич. – Уж точно – не красавцы. Да ничего не попишешь. Дело сделано. Теперь я сам – старая, никому не нужная рухлядь.

– Ой, я поняла! – вскочила Соника на верхнюю ступеньку крыльца и захлопала в ладоши. – Я поняла, я всё поняла!

– И что же ты нашла? – спросила Наталья Васильевна.

– Мысль нашла! – радостно смеялась Соника. – Это была крепость! А рядом с крепостью всегда есть поле боя. И вот оно – это поле!

– Но это же куликовские поля. Картофельные поля.

– Это сейчас – картофельные! А тогда было боевое поле, понимате? Помнишь, как Василь рассказывал, что границы между селами устанавливали на поле боя! Шли стенка на стенку и где остановились эти стенки, там и проходила граница! Вот почему это поле – Куликово и село – тоже Куликово! От слова – кулаки! А не птицы кулики! Так устанавливались границы в древности! На Куликовых полях!

– Интересная мысль, молодец, девочка, – похвалил её Борис Алексеич. В шестом веке границы империи проходили здесь!

Значит, не на пустом месте создавалась Русь в десятом веке.

– Да, не на пустом? И я так думаю! Когда к десятому веку в Европе стали складываться самостоятельные государства. Те. Кто принес в их края цивилизацию, должны были уйти, они уже там не нужны были. И, когда вернулись домой, ничего лучшего не придумали. Как провести колонизацию своего собственного края! Значит, саксы были нашими?

– Ну, это просто блеск! Какие соображения! Молоток, Соника. Я тебе кое-что приятное скажу. Слушай, при дворе рыцаря Рэдвола всегда играли на арфах.

– Это были очень культурные люди, раз они понимали арфу! – Соника, устав прыгать, села на крыльцо и замолчала, несколько подавленая всем происшедшим.

Так они и сидели у дома, больше не произнося ни слова. Молоко было ещё теплым и пахло коровой. Промолчали до первых петухов, первой заговорила Наталья Васильевна.

– Вот Соника у нас успехи делает в музыке. Баха играет. В этом году выучила ещё один концерт.

– Знаю, знаю. В прошлое лето она у меня как-то под настроение играла – концерт Баха ре минор. Она с ним где-нибудь выступала?

– Нет, конечно. Кто позволит?

– Если бы люди слышали, как она играет вторую часть! Всё самое важное, что есть в музыке, она там нашла... Бах – это бог музыки. Музыка – в основе мироздания. Даже в геологии открыли клавишный принцип – по этой теории подземные колебания распространяются так, словно это музыка земли, а землетрясения – удары по клавишам рояля, слышала об этом, Соника? Нет? Ну, теперь знать будешь. А я уже, наверное, никогда не сяду за инструмент, – сказал Борис Алексеич, незаметно вытирая глаза. – Мошка, что ли, попала? А! Всё прахом пошло... Да и пианино разломали мне черти полосатые... На доски что ли? Шут их знает!

Он встал, всё ещё неровно ступая, прошелся по дорожке, ведущей в сад. Однако походка его уже была тверже, хмель развеялся, движения стали порывисты и нетерпеливы. Наталья Васильевна была смущена этим его внезапным порывом и не находила слов для утешения.

Он очень исхудал и совершенно перестал следить за собой. Однако, похоже, он и сам был немало оглушен этим внезапным порывом и, смущенный, старался незаметно поправить прическу, распутывая пальцами темной, словно обугленной, руки давно нечесаные волосы, затем одернул рубаху и застегнул её зачем-то на едва державшуюся верхнюю пуговицу.

– Алексеич, – ласково сказала она, – поздно уже, пойдем. Я провожу тебя домой. Слышишь, поздно уже, мы устали с дороги, да и тебе спать пора. Пойдем же, наконец! Только вот Сонику спать положу...

– Ну что ж, надо так надо... – сказал Борис Алексеич, поднимая свою большую, всклокоченную голову к небу. – А ночь-то какая, матушка ты моя!

Она ушла в дом, постелила девочке постель, поцеловала её на ночь. Та мгновенно уснула, едва коснувшись головой подушки.

– Можешь не бояться, сегодня уж точно сюда никто не полезет. Будут отсиживаться по норам. Пока не поймут, что и на этот раз им всё с рук сошло.

Наталья Васильевна на всякий случай замотала проволокой калитку, и они вышли на улицу, разговаривая тихо и спокойно, будто говорили о том, где раздобыть ведро картошки или мешок зерна. В доме Бориса Сергеича не было электрического света, но луна светила так ярко, что он не стал зажигать лампы. Она присела на лавку у входа.

– Так вот, – начал он говорить тихо и торопливо, неожиданно высоким голосом, едва они вошли в дом. – Когда я понял, что жизнь моя окончательно сломана, что возврата в лучшее уже никогда не произойдет, я первое время не спал по ночам, грыз подушку, чтобы не стонать – от стыда и злости. Но потом привык и даже не всхлипывал при этих мыслях... когда-то в детстве мачеха била меня в конюшне, привязывала и била нещадно за всякие мальчишеские провинности. Била веревкой, это больнее, чем кнутом, но кнутом стыднее... Очень скоро я понял, что мачеху мою ничем не разжалобишь, от плача моего она ещё больше лютеет, а в криках и стонах никакого смысла нет вообще. Вот тогда я и научился терпеть боль. И почти всю жизнь перетерпел. Когда хотелось плакать – я пел. Пел громко и весело, хоть иногда песни мои выходили очень грустными... – он надолго замолчал, раскуривая сигарету. – А тут вот сломался! – продолжил он свою исповедь, всё больше загущая голос. – Снова стал плакать, как тогда, в детстве. Да, меня обобрали, обобрали подчистую. Но людям мало обокрасть честного человека. Им надо ещё и отомстить ему за то, что он, ими же и обиженный, стал причиной их грехопадения. Преступник всегда ненавидит свою жертву... Это так. – Он снова немного помолчал, глубоко затягиваясь и сплёвывая перед собой. – Вот сорвалось с языка, а я думаю – зачем это всё тебе говорю? Не знаю, правда, не знаю...

Он затоптал каблуком окурок и тяжело замолчал, стиснув губы, словно боялся, что какие-то опасные слова сами польются, если вдруг уста разомкнуться против его воли, и тогда выйдет наружу какая-то страшная тайна...

– Бывало, по праздникам, – снова начал он уже совсем в другом настроении, – собирались мы, молодые, на площади. Перед церковью. Важные такие, нарядные. В разноцветных рубахах... В начищенных сапогах... Наши головы ещё не были в ту пору отягощены множеством чудовищных заблуждений, мы верили тем, кто был старше нас, опытней... Я тогда был страшно самонадеян. Страшно! Я безгранично верил в свой талант. Я знал, что когда-нибудь создам нечто вековечное, яркое, подобное вспышке исторической молнии... Я в ту пору с легкостью переносил все огорчения жизни. Не страшился бедности, не пугала меня и смерть... Но в той глупой юности я был очень нетерпим и требовал, со всей абсолютностью и безоговорочностью, чтобы все думали так, как я. Ибо я, так мне думалось в ту пору, обладал абсолютной истиной. И лишь с возрастом я понял, что мне ещё только предстоит вычленить истину из исходного фактического материала. Это открытие поразило меня так сильно, как если бы я увидел шаровую молнию в чистом небе при полном штиле. И тогда я от живого созерцания перешел к абстрактному мышлению, однако мне не хватало практики, без которой до истины не добраться. Но я продолжал верить в себя, как если бы обо всём уже давно договорился с Богом и даже видел самого дьявола в лицо. И я сосредоточился на создании великого творения. Шли годы, а создание этого творения, яркого и вековечного, всё почему-то откладывалось. И тут я подумал, что мне всё ещё не хватает какого-то небольшого, но очень важного знания. И вот оно пришло, наконец, это знание. Но пришло тогда, когда я уже ничего не могу и, что самое грустное, – не смогу никогда создать! Вот до чего паршиво стало! Я всю жизнь старательно думал над тем, как она устроена, эта самая жизнь. И вот теперь только всё понемногу начал понимать. Путаница вышла из-за того, что сам смысл жизни – сбережение человека, твари Божией, как-то подло и незаметно подменен кем-то совсем другой идеей. Абсурдной и очень вредной. Идеей охранения государства от граждан! Даже не государства, которое по своему смыслу само должно охранять граждан, а некой новомодной химеры, которая существует как самоцель и которой народ со своими скорбями и болями вовсе не нужен! Понимаешь, какая штука? Народ стал не нужен! Ладно бы только у нас – так списали бы, как всегда, на российскую самобытность, дескать, страна наша такая гребаная... Но нет же! Всё человечество со всеми его страстями, пороками, добродетелями и прочим житейско-философским хламом, похоже, просто изжило себя! Мир так вдруг устроился, что уже может обходиться без народа, понимаешь? Вот такой вот странный фокус... Нет, конечно, это можно понять, – чем больше думаешь о людях, тем больше их ненавидишь. Но это ещё не повод уничтожать людей как таковых! Хоть они и порядочные поганцы, согласись... Прости, тебе не нравится то, что я говорю? Вижу, вижу... Я уже давно не говорю того, что думаю. А если и случится такой казус со мной, то вокруг этой своей маленькой, невольной правды я уж столько всякой лжи наворочу, что и семи пядей во лбу будет маловато, чтобы эту кучу словесного хлама разворотить и докопаться до зерна истины... И я говорю это тебе безо всякой иронии. Вот в чем штука! Да, я уже вполне преуспел в этих увертливых житейских хитростях.