Один из них Гена, сидел раза три в тюрьме, Тот любил со мной потрепаться. Подойдет ко мне, и что-то выведывает; выспрашивает. Меня здесь сразу же предупредили, чтоб я держал с ним ухо востро, не болтал лишнего. Бывший уголовник карикатурно копирует монахов, как те приветствуют один другого. Ему бы в цирк податься…
К восьми часам утра, мы дружно подтягиваемся на хозяйственный двор, который находится сразу же за зданием трапезной – это совсем недалеко от Дальних пещер. Туда же подходит и послушник Геннадий.
Это был крупный высокий мужик с седеющими волосами, собранными, как у многих монахов, сзади у конский хвост. У него так же имелась большая седеющая борода. Глаза его мне показались какими-то водянистыми. Он постоянно щурился. Впрочем, этот прищуренный взгляд – не предвещает ничего хорошего, особенно для тех, кто попал под его подозрение. Из-под кожанки, одетой поверх рясы, у него начинает набухать животик. На голове у него была одета неизменная кожаная кепка. О нем говорили здесь, что в 90-х он был настоящим бандитом. Банда орудовала на Троещенском рынке. Теперь, Геннадий, замаливает, очевидно, грехи своей молодости. Он уже – послушник. Строг, – но справедлив к нам.
Во многом порядок в Лавре держится на его плечах. Это он нам дает каждое утро работу. Он же за нее и спрашивает. По его указаниям убирается здесь мусор, красится Галерея, ведущая от Ближних пещер к Дальним. Я крашу в основном разные оградки…
…Они вскрыли мой дипломат, когда я был на работе. Это конечно не по-христиански копаться в чужих вещах. Но публика здесь разная, далека от разных светлых идеалов всего человечества. Нашли в конверте мои опубликованные в киевских газетах рассказы. Там же лежала небольшая повесть. Зачем-то, оставленная, после того как я все сжег, что писал все эти десять лет.
В тот же вечер Василий пригласил меня в свою келью, которая находилась за дверью служащей одновременно и шкафом. Входишь в переднюю келью – напротив шкаф. В шкафу – висит, как и положено, одежда. Сразу ни за что не догадаешься, что он служит также и дверью, которая ведет в небольшую келью. В той келье и жил Василий…
У него там имелась небольшая библиотечка.
– Можешь брать любую, – сказал Василий, показывая на корешки книг стоящих в три ряда на самодельной настенной полочке. Он молвил это так, вроде приглашал меня в роскошный ресторан.
Я приблизил руку к книгам, и потрогал корешки. Когда-то они составляли мою жизнь. Теперь, когда я сжег все свои рукописи, которые написал за десять лет. Мне уже не хотелось к ним прикасаться. Но своим отказом я мог его обидеть. Короче, я вытащил одну книгу. Это был "Кобзарь"…
– Давно не читал, – объяснил я решение своего выбора. – Почитаю…
– Она в твоем распоряжении, – сказал Василий. – Когда захочешь почитать, можешь заходить всегда. Не стесняйся. Здесь тебе никто не будет мешать.
В это время в дверь сильно ударили. Возможно, ногою! И, тут же, послышались какие-то пьяные голоса. Я не сильно удивился этому. Мой интеллигентный вид и хорошая одежда, независимое поведение много кого раздражали. Все, что я говорил здесь, приводило некоторых, мягко сказать, в настоящее недоумение. Поэтому не удивительно, что некоторые жильцы этого мрачного заведения, приняв на грудь, то есть, обожравшись водкою, решили тут же поквитаться со мной.
– Открывай! – вопили они, – а не то, дверь вынесем!
– Это Славик. А с ним Толян, – сказал Василий. – Ты не лезь, – попросил меня Василий. – Я сам с ними поговорю! – Он сам решил меня защищать.
Потом стоял перед дверью, и разминал в локтях свои руки. Он крутил ими в суставах, как пропеллерами. Для пущей свирепости он сдвинул к переносице свои брови. Было видно, что он сильно волнуется. Потом он резко вышиб ногою дверь и, паки лев, свирепо бросился на нападавших. Между ними завязалась какая-то возня. Слышно было: они сопят носами, как порванные кузнечные меха. Потом все резко стихло. Было только слышно: они стали мирятся.
– Все, – сказал Василий, заходя в свою келью, – больше они тебя не тронут. Я с ними здесь поговорил.
Это все было похоже на спланированную комедию. Здесь я отчетливо понял, что и дня больше не останусь здесь. "Монахом – мне не быть. Это ясно. Так зачем же мне здесь оставаться? – Вопрошал я сам у себя, и тут же размышлял: – Я, скорее всего, странствующий философ, который плывет по реке жизни, руководствуясь только благочестивыми поступками, для совершения которых воспитывал себя, как личность. Мне бы книжки писать, а не драться здесь с разными подонками; жить среди этих бомжей…"
« – А эти горы бутылок, которые постоянно остаются от монахов? – Мысленно задаю я себе вопрос. – И это не только бутылки из-под "Кагора", – говорит моя душа. – Возле их келий, вечно болтаются какие-то женщины. Рядом с нами живет какая-то бабка… Кто это? Только паломница? Выглядит все это очень подозрительно для меня. Я точно знаю, что любая женщина четко улавливает и тянется туда, где есть деньги и власть. Женщина, как индикатор. Она может добавить к этому еще и блуд. Впрочем, я со свечкой там не хожу. Это Бог все видит. Я же, просто, размышляю, получая какую-то информацию от глаз и ушей».
Вообще, Лавра превратилась в моем понимании больше в какой-то политический клуб. Монахи мне кажутся иногда переодетыми в рясы российскими эфэсбэшниками. Они как-то четко улавливают в нашей политике, когда надо изобразить активность. Вокруг Лавры тогда все столбы пестрят какими-то жесткими воззваниями. Мне не хочется, чтоб монахи занимались политикой. Как эти. «Уеду, – думаю, – куда-нибудь, буду зарабатывать деньги. Работать» Решение казалось мне очень правильным. И главное – вовремя. В разгаре была весна. В это время рабочие руки идут нарасхват, как горячие пирожки…
На следующее утро я подхожу к послушнику Геннадию.
– Мне нужно ехать, – сказал я. – Я должен зарабатывать себе деньги. Эта работа не по мне.
– Куда ж ты поедешь, если не секрет? – Спросил послушник.
– В Россию, – сказал я.
– Я б хотел, чтоб ты еще остался на некоторое время, до Пасхи. Мне очень надо рабочие руки. А ты умеешь работать, – похвалил меня послушник.
– Не могу, – сказал я, а еще добавил: – Я уже выздоровел: и душой, и телом. В Лавре – чудесная аура.
– Не говори так. Это нехорошее слово. – Перебил он меня. – Так могут сказать только сектанты. – И начал откровенничать со мною: – Я сам был когда-то бандитом и употреблял наркотики… А вот пришел сюда, – и на меня тоже снизошла благодать Божия. – Он старался расположить меня к себе. Потом снова просил, чтоб я остался: – Повремени пока с отъездом. Поработаешь… Здесь тебя никто не тронет. – Заверял меня послушник.
– Не могу, – настоятельно, говорил я,
– Ладно, – сказал он. – Документы заберешь в послушника Евгения.
…В свой последний день здесь – я прошелся по всей Лавре. Моим проводником быть в этой экскурсии вызвался Сережа. Был с нами также и Саня по прозвищу «Рашпиль». Сначала мы отправились в пекарню за Дальние пещеры. Там Сережа спел своим чудесным грудным басом послушнику какой-то псалом. И тот насыпал ему с полведра просвирок. Такие небольшие пресные хлебцы. Мы подкреплялись ими сидя на скамейке под раскидистой древней липой; рядом лежали каменные плиты, под которыми покоились останки каких-то известных предводителей церкви.
Потом пошли бродить по Лавре, по ее роскошным храмам. Слушали песнопения монахов в Свято-Успенском соборе. После чего отправились в пещеры. Сережа объяснял, где лежит тот или другой монах. Стояли у гроба Ильи Муромца. Были и возле Нестора Летописца.
На следующий день я уехал на целый год в Россию.
2
Почти через год, вдоволь отведавши гастерарбайтерского хлеба, я снова возвратился в Киев.
Какое-то время мне не очень везло. Я никак не мог найти новую работу. Если мне и удавалось найти хоть какую-то работу, – то не было нормального жилья… И наоборот. Если мне удавалось найти что-то похожее на жилье, – то не было сколько-нибудь хорошо оплачиваемой работы. А задаром я уже не хотел работать. Я привык к нормальным деньгам.
