Девушка принесла в номер чай, сервированный на мельхиоре, две булочки, два листочка масла, но яиц не было.
– Пуркуа без еф? Яйца нужно! Еф! – воскликнул Николай Иванович.
Но горничная заговорила что-то на непонятном для супругов языке.
– Испанка, должно быть, – сказала Глафира Семеновна. – Эспаньоль? – спросила она девушку.
– Non, madame… Basque… – дала ответ горничная.
– Баска она.
– Что же она про яйца говорит?
– Ничего понять не могла я. Да брось. У меня в корзинке два хлебца с ветчиной есть, которые ты купил в Бордо, – вот и съешь их.
– Ах, Бордо, Бордо! Вот видишь, как Бордо нам помог, а ты не хотела в этот город заехать! – проговорил Николай Иванович. – Ну, баска, уходи, проваливай, – махнул он рукой остановившейся горничной и смотревшей на него недоумевающими глазами. – Да никак она и кипятку к чаю не подала? – взглянул он на поднос с чаем.
– Подать-то подала, но меньше чайной ложки, в маленьком молочничке, – отвечала жена и покачала головой: – Не могут они научиться, как русские чай пить любят, а еще имеют здесь в Биаррице так называемый русский сезон.
– Да, да, – подхватил Николай Иванович. – К англичанам приноравливаются, англичанам и чай приготовляют по-английски, и английские сандвичи делают, пудинги английские в табльдотах подают, хотя эти пудинги никто не ест за столом, кроме англичан, а для русских – ничего. А русских теперь за границей не меньше, чем англичан, да и денег они тратят больше. Черти! закоснелые черти! – выбранился он и принялся есть хлебцы с ветчиной, купленные в Бордо, запивая их английским вскипяченным и доведенным до цвета ваксы чаем.
Хлебцы с ветчиной опять навеяли ему воспоминание о Бордо и о других винных городах, мимо которых он проехал, и он снова принялся вздыхать, что не побывали в них.
– Ах, Бордо, Бордо! Но о Борле я не жалею. Но вот за город Коньяк – никогда я себе не прощу…
– Да уж слышали, слышали. Я думаю, что пора и бросить. Надоел, – оборвала его супруга.
– Эдакий знаменитый винный город…
– Брось, тебе говорят, иначе я погашу свечи и лягу спать.
– Хорошо, я замолчу. Но я удивляюсь твоей нелюбознательности. Женщина ты просвещенная, объездила всю Европу, а тут в Коньяке, который лежал нам по пути, имели мы возможность испробовать у самого источника…
Глафира Семеновна задула одну из свечей.
– Не замолчишь, так я и вторую загашу, – сказала она.
– Какая настойчивость! Какая нетерпеливость! – пожал плечами муж и зажег погашенную свечку.
– Надоел… Понимаешь ты, надоел! Все одно и то же, все одно и то же… Коньяк, Коньяк…
– А ты хочешь, чтобы я говорил только об одних твоих шляпках, купленных тобой в Париже?..
– Как это глупо!
Глафира Семеновна, кушавшая в это время грушу, рассердилась, оставила грушу недоеденною и начала ложиться спать.
Николай Иванович умолк. Он поел, зевал и стал тоже приготовляться ко сну, снимая с себя пиджак и жилет.
На дворе по-прежнему ревела буря, ветер завывал в каменной трубе, а дождь так и хлестал в окна, заставляя вздрагивать деревянные ставни, которыми они были прикрыты.
– Погода-то петербургская, нужды нет, что мы в Биаррице, на юге Франции, – сказал он.
– Не забудь запереть дверь на ключ, да убери свой бумажник и паспорт под подушку, – командовала ему супруга.
– Ну вот… Ведь мы в гостинице. Неужели уж в гостинице-то?.. – проговорил супруг.
– А кто ее знает, какая это гостиница! Приехали ночью, не видали ни людей, ни обстановки. Да наконец, давеча сам же ты говорил, что, может быть, эта гостиница находится где-нибудь на окраине города, в захолустье. Сундук давеча внес к нам в комнату совсем подозрительный человек, черный как жук и смотрит исподлобья.
– Хорошо. Вот этого совета послушаюсь.
Николай Иванович положил под подушку часы, бумажник и стал влезать на французскую высокую кровать, поставив около себя, на ночном столике, зажженную свечку.
В трубе опять завыло от нового порыва ветра.
– Холодновато, холодновато здесь на юге, – пробормотал он, укрываясь по французскому обычаю периной. – Как мы завтра в море-то купаться полезем? Поди, и вода-то теперь от такого ветра холодная, такая же, как у нас в Петербурге.
– Ну вот… Ведь здесь купаются в костюмах, а костюмы эти шерстяные. В костюмах не будет так уж очень холодно. Все-таки в одежде, – отвечала Глафира Семеновна.
Через пять минут супруги спали.
9
Ночью утихла буря, перестал дождь, и наутро, когда Николай Иванович проснулся, он увидел, что в окна их комнаты светит яркое южное солнце. Он проснулся первый и принялся будить жену. Глафира Семеновна проснулась, потянулась на постели и сказал:
– Всю ночь снились испанские разбойники. В чулках, в башмаках, в куртках, расшитых золотом и с ножами в руках. Все будто бы нападали на нас. А мы в лесу и едем в карете. Но я почему-то не пугалась. Да и не страшные они были, а даже очень красивые. Нападают будто на нас и трубят в рога.
– Это ветер всю ночь завывал, а тебе приснилось, что в рога трубят, – заметил Николай Иванович.
– А один будто бы с головой, повязанной красным платком… Точь-в-точь как мы видели в опере… А один из них ворвался в карету, схватил меня на руки и понес будто бы в лес.
Николай Иванович покрутил головой.
– И всегда тебе мужчины снятся, которые тебя на руках таскают, – проговорил он. – Но я молчу. А приснись мне испанки, так ты бы уж сейчас набросилась на меня от ревности, хотя бы я ни одной из них на руках и не таскал, – Полно врать-то! Когда же это я за сон?.. На дворе, кажется, хорошая погода? – спросила она.
– Прелестная. Солнце светит вовсю…
Он отворил окно и сквозь пожелтевшую уже листву платана увидал голубое небо, а между двумя домами виднелся кусок морской синевы. Невзирая на восемь часов утра, уличная жизнь уже началась. Сновал народ по тротуару, проезжали извозчики в пиджаках, красных галстуках и в испанских фуражках без козырьков с тульями, надвинутыми на лоб. Везли каменный уголь в телеге, запряженной парой рыжих быков с косматыми гривами между рогов, тащился серый осел с двумя корзинками, перекинутыми через спину, в которых был до краев наложен виноград. Щелкали бичи, бежали в школу мальчики с связками книг, пронзительно свистя в свистульки или напевая какие-то разудалые мотивы. В домах через улицу были уже отворены магазины. Николай Иванович увидал газетную лавку, кондитерскую с распахнутыми настежь дверями и, наконец, вывеску Hotel de l'Europe.
– Знаешь, Глаша, ведь мы хоть и наудачу приехали в эту гостиницу, а остановились в центре города, да и море от нас в ста шагах. Вон я вижу его, – проговорил Николай Иванович.
– Да что ты! – воскликнула Глафира Семеновна и тотчас же, вскочив с кровати, принялась одеваться. – Неужели видно море?
– Да вот оденешься и подойдешь к окну, так и сама увидишь.
– А купающихся видно? Ведь тут так прямо на виду у всех, без всяких купален и купаются мужчины и женщины. Мне Марья Ивановна рассказывала. Она два раза ездила сюда.
– Нет, купающихся не видать. Да ведь рано еще.
Глафира Семеновна торопилась одеваться. Она накинула на юбку утреннюю кофточку и подскочила к окошку.
– Быки-то, быки-то какие с косматыми головами! Я никогда не видала таких. Шиньоны у них, – указывала она на пару волов, тащащих громадную телегу со строевым лесом. Смотри-ка, даже собака тележку с цветной капустой и артишоками везет. Бедный пес! А кухарка сзади тележки под красным зонтиком идет. Должно быть, что это кухарка… Вот за этого несчастного пса я уже отхлестала бы эту кухарку. Вези сама тележку, а не мучь бедную собаку. Смотри, собака даже язык выставила. Нет здесь общества покровительства животным, что ли?
Но Николай Иванович ничего не ответил на вопрос и сам воскликнул:
– Боже мой! Михаил Алексеич Потрашов на той стороне идет!
– Какой такой Михаил Алексеич?
– Да доктор один русский… Я знаю его по Москве. Когда езжу в Москву из Петербурга, так встречаюсь с ним в тамошнем купеческом клубе. Вот, значит, здесь и русские доктора есть.
