– Неужели так трудно навести порядок?! Я много работаю, чтобы семья ни в чём не нуждалась, а ты совершенно свободна целыми днями, – раздражённо напоминал муж изобличая её промашки.

Что тоже являлось своеобразной традицией, где они с Витькой отыгрывали отведенные им роли: Витька сопел перед телевизором, а Маша вяло оправдывалась или пыталась пошутить. Правда уже без того студенческого энтузиазма, который когда-то так восхищал Панечкина. Наверное, сформировавшийся уклад их семейных отношений следовало считать её платой за счастливое замужество… Когда муж ушёл, Маше не верилось, что теперь до обеда можно нежиться в постели с книжкой или хохотать, дурачась с Витькой в их маленьком садике под балконом. Но скоро стало ясно, кому действительно не хватает денег, и кто подсел на них за последние несколько благополучно-праздных лет жизни. К своему ужасу, таким никчемным существом оказалась… Маша. Вдруг стало не о чём болтать по телефону с подружками, что-то опять купившими в новом бутике и не на что сидеть в баре, ожидая возвращения сына из бассейна. Иногда не было денег, чтобы заправить машину, а купить хорошенькую пальму стало и вовсе роскошью немыслимой… Продукты домой покупал Витька после встреч с отцом. Всё понимающие старенькие родители Маши регулярно навещали дочь с внуком, получив свои пенсии. От этого на душе становилось беспросветно.

Поскольку взрослеть Маше довелось в эпоху простых социалистических истин, когда для всех проблем имелось какое-нибудь единственно правильное решение, Маша принялась искать работу. Настырно, беспомощно и безнадежно, без связей и нужных знакомств. Ежедневно. И от этой безысходности что-то тёмное зрело в душе. Не то отчаянье, не то злость. Снилось, как она грабит банк. Маша просыпалась в каком-то тёмном лесу, смотрела в сумрачное небо, где над макушками елей медленно кружило вороньё, и говорила себе: «Пора». Потом, не торопясь, обувала на ноги мягкие сапоги, нахлобучивала шапку, засовывала за голенище тяжелый кинжал, а за пояс – плетку, и, крадучись, пробиралась к их центральному банку на площади. Там, распугав охрану, она набивала карманы сияющим при лунном свете золотом и ликовала. Ликовала до самого своего пробуждения. А после, разочарованная, плелась в ванну и постепенно успокаивалась от мысли о том, что это всего лишь сон…

Приблизившись к городскому рынку, Маша почувствовала усталость. Здесь было пыльно и многолюдно, а солнечная погода, казалось, тому лишь способствовала.

– Дай погадаю тебе, красавица, – вдруг совсем рядом прошелестел вкрадчивый голос. Маша вздрогнула. Снизу, словно из какого-то нижнего мира, прямо ей в глаза заглядывала маленькая цыганка.

– Горе у тебя, сердечная. Плохо тебе, милая, вижу, а будет ещё хуже. Болезнь вижу, смерть вижу. Заверни в бумажку прядь своих волос, а золото сними с тела…

Маша зачарованно слушала грудной голосок цыганки. Однажды, совсем девчонкой, кажется вот прямо на этом же самом месте, она едва не попалась на такие же уловки, но в последний момент вдруг вцепилась в яркую юбку и заорала на весь рынок: «Верни мамино кольцо сейчас же!». Хорошо запомнилось то чувство погружения в тихий голос, легкое головокружение от властного взгляда и ни с чем не сравнимое удовольствие от какого-то мистического поединка со взрослой женщиной. С тех пор Маша совсем не боится цыган. Да те ей, обычно, и не докучают. Сегодня у Маши, наверное, растерянный вид от невеселых мыслей и «собеседования». Мария подпустила проныру к себе поближе, не думая о возможных последствиях. Снова, как в детстве, стало легко от духовного единения с незнакомкой. Поэтому Мария и не торопилась заканчивать представление. Рыночная фокусница вертела в руках выпрошенную десятку и бормотала, мол нельзя экономить счастье. Она-то видит у Марии покрупнее деньги, а золотая цепочка – метал солнечный – стремится к солнцу…

Маша улыбнулась, покачиваясь в такт словам цыганки, и чего-то ждала. Оно наступало постепенно тихой гармонией. Тряпичная пестрота смешивалась с запахом ветра, всё плавно неслось куда-то, только глаза цыганки оставались неподвижными. Было заметно, как постепенно меняется их выражение – сперва властное, потом растерянное, потом испуганное и, наконец, паника сменилась покорностью и спокойствием. Мария, словно в шутку вообразив себя неким медиумом, вдруг заговорила, подстраиваясь под мошенницу:

– Твои деньги – к моим деньгам, твое золото – к моему золоту. Деньги – ветер. Золото – солнце. Отпусти на волю ветер и солнце. Не медли. Не шуми, не зови подруг. Отдай мне солнце и ветер. Забудь о них. В том твоё счастье. Великое цыганское счастье…

Маша едва успевала формулировать собственные нелепые фразы, которые словно самостоятельно слетали с языка. Она интуитивно понимала, главное сейчас – удержать в повиновении чёрный взгляд и не замолкать ни на секунду. Продолжая нести ахинею, Мария смотрела, как цыганка послушно ссыпает ей раскрытую сумочку мятые пятисотки, цепочки, какие-то громадные серьги… Словно заворожённая маленькая женщина откуда-то вынимала всё это, а чёрные глаза становились счастливыми. Приближалась развязка. Мария понимала – сейчас наступит важный момент. Через несколько секунд следует быстро исчезнуть отсюда, сбежать от цыганки, пока та не пришла в себя от наваждения. Сосредоточив внимание на тёмных глазах, она вовремя заметила там первую искорку тревоги. Резким щелчком захлопнув сумку, Маша уронила на асфальт несколько купюр и, некоторое время не отводя взгляда от смуглого лица, быстро отошла к скучающим таксистам.

Водитель автомобиля, куда она стремительно уселась, развернулся на заставленном машинами пяточке.

– Чего эти цыганки мечутся? Так под колеса угодить недолго! – проворчал он, указывая глазами на сутолоку. Мария кивнула, назвала адрес и тут же заснула под тихое шуршание колёс по асфальту…

Как добралась домой, Маша не помнила. Очнулась в своём коридорчике. Тело сотрясала нервная дрожь. Было неимоверно жутко и с трудом верилось в реальность произошедшего. Только приняв горячую ванну и глотнув коньяка прямо из горлышка, Мария пересчитала добычу. В сумке оказалось пятнадцать тысяч рублей купюрами разного достоинства и целая горсть золотых побрякушек – толстых и тоненьких цепочек, колец, печаток… Они были приятно тяжёленькими, как в недавних её снах.

– Сон в руку, – пробормотала Маша, ссыпала украшения в банку из-под кофе и сунула её в кухонный ящик.

Вскоре из школы вернулся сын:

– Что с работой? – поинтересовался он.

– Облом, как обычно.

– Не переживай…

Она и не переживала. Слегла с температурой и двое суток не выползала из душной постели. Благо, не надо было собирать по утрам на работу мужа. Сын справлялся сам и беспокоился за неё.

– Да не волнуйся ты из-за этой работы. Нормально всё. Гренки тебе поджарил. Кола и сыр в холодильнике.

– Я в порядке, малыш, – крутила лохматой головой Маша и тащилась закрыть за сыном дверь.

Ухода сына она ждала и… боялась. Одиночество порождало видения, которые всегда сопровождают её болезни. Наверное, оттого сейчас она не болеет даже от простуды, боясь вновь погружаться в свой болезненный бред. В детстве Маша болела часто, поэтому и помнит себя где-то с четырехлетнего возраста. С той зимы, когда она впервые в жизни подхватила двустороннее воспаление легких. И помнит видения, которые посещали в бреду.

Поющие при лучине женщины в старинных одеждах, прыгающие через костер парни, тучи ворон, срывающиеся с разлапистых елей, блестящие звонкие кинжалы, запахи от свежевспаханной земли – всё это словно наяву проносилось перед её глазами в те зимние ночи, когда родители уже и не надеялись, что организм худенькой дочки справится с болезнью. Мама, вспоминая те дни, рассказывала, что Машка, полыхая от жара, не переставала чему-то улыбаться. Сама Маша, и тогда, и после, добросовестно простывая каждую зиму, не особенно страдала от пугающих врачей и маму хрипов в груди. Куда больше занимали её картинки, мелькающие перед глазами. Она могла разговаривать с персонажами своих снов, вместе с ними пела старинные песни. Даже, кажется, каталась на лошади по лесной дороге, пугая вороньё, а ветер – свистел в ушах.