– Я что-то не понял? Макс, ты что? Вторая молодость пришла? Какие девки?

– Ё… твою мать, Сергеев!

Грусть в голосе Пирогова была неподдельной.

– За кого ты меня держишь? Какие девки в мои годы? Или ты мне комплимент решил сделать?

– Ну, не прибедняйся! – неожиданно весело сказала Татьяна. И хихикнула.

Пирогов скосил на нее полный страдания, заплывший окончательно глаз и уж было сказал: «Ё…», но почему-то передумал.

– Так, – произнес Сергеев серьезно. – Ничего не понимаю! Какая пигалица? Это что за нежное существо, которое тебя так разукрасило?

Пирогов опять вздохнул и принялся рассказывать, пересыпая речь любимыми идиомами и шипя от боли, когда спирт попадал на открытые раны.

Девочка, лет двенадцати, которая сказала, что ее зовут Агафья, появилась в Каневской колонии два месяца назад, почти в начале весны. Точнее – в марте. Обычная себе девочка-припевочка – голодная, замурзанная, перепуганная, с живыми карими глазенками, густой шапкой свалявшихся в колтун волос непонятного цвета и в смешном клетчатом пальтишке, словно выхваченном из прошлой жизни.

Это клетчатое пальтишко и было той деталью, которая «добила» старого барда. Он моментально взял над сироткой шефство. История у Агафьи тоже была донельзя трогательная. Папу убили военные, кажется, конфедераты. Маму с братиком расстрелял патрульный российский вертолет – они вышли в охраняемую зону газопровода. Так Агафья осталась одна. За десять дней, прячась в оврагах и зарослях кустарника, дрожа от холода холодными мартовскими ночами, голодая и страдая от жажды – родители объясняли, что из больших рек пить нельзя, а ручейки ей не попадались, она прошла больше 150 километров на юго-восток. И вышла на колонию, как по нитке, словно Машенька из сказки про медведей.

– Ты б, старый дурак, задумался, – встряла в рассказ Татьяна, мазавшая Пирогову раны какой-то жирной мазью с резким запахом, скорее всего самодельной. – Ну как ребенок за десять дней может пройти столько по полному бездорожью? Развесил уши…

Сергеев покачал головой.

«Есть многое на свете, друг Горацио…»

Детей в колонии было человек десять, но одинокими они не были. Дети без родителей – это да, но не сироты, это слово в колонии не любили даже произносить. На то, что население будет увеличиваться естественным путем, надеяться не приходилось. Молодежи было раз-два и обчелся. Единственный на всю колонию врач оказался дантистом, а не акушером, но быстро смирился с тем, что профиль придется поменять. Он даже два раза принял роды – больше никто не беременел. Оба младенца родились мертвыми. Может быть, поэтому отношение к детям было трепетное – они были будущим. Старый большевистский лозунг обрел второе дыхание.

Агафью определили в «детскую» – под место жительства деткам был отведен вполне приличный двухэтажный дом, отремонтированный и ухоженный. Ее отмыли, постригли почти налысо – расчесать свалявшиеся, как овечья шерсть, волосы не представлялось возможным. Во время стрижки Татьяна и заметила под волосами, чуть выше виска татуировку, сделанную синими чернилами, – похожую на толстоногого паучка свастику. Еще одна татуировка пряталась у Агафьи в паху – там, в самом верху внутренней стороны бедра, рядом с половыми губами, на которых уже пророс редкий темный волос. Третий «паучок» сидел под мышкой, справа, тоже маскируясь в по-детски редких зарослях. Не прими Татьяна участия в купании – и никто бы ничего и не заметил. Вообще-то бросалось в глаза, что для своих двенадцати девчонка была развита выше нормы. Еще не оформилась окончательно – это да, но хрупкую грань между девочкой и девушкой уже пересекла.

Макс, никогда в жизни не имевший собственных детей, был в «детской» свой в доску. Все ребята, а самому младшенькому было уже девять, души в нем не чаяли и называли не иначе как дедушка Макс. Он рассказывал им сказки, пел песни своим сладким голосом, учил писать стихи и рисовать. В общем, делал то, что мог, и для себя, и для колонии, и прежде всего для детей. Агафью он сразу посчитал внучкой.

– Она была такая беззащитная, Сергеев! Такая милая!

Она была такой, какой хотела казаться.

Уже на второй неделе пребывания гостьи Агафьи Лукиной в «детской» стало видно, что между нею и старшими ребятами, перевалившими за пятнадцатилетие, идет нешуточная борьба за лидерство. Потом, неожиданно для всех, погибла Лика, очаровательная хромоножка, настоящий вожак. Ловкая, сильная, превосходно стрелявшая, неутомимая в походах, несмотря на хромоту – перелом, полученный в детстве, давал о себе знать: она упала в проем между этажами, прямо на торчащую ежом ржавую арматуру.

Смерть была глупой, тем более что Лика выросла в развалинах и двигалась в них ловко, как индеец в родном лесу. Но никто не застрахован от случайностей.

– Мне бы насторожиться, – произнес Пирогов с горечью, – но кто ж мог предположить?

– Я могла, – возразила Татьяна. – И я тебе говорила.

Она действительно говорила ему. Рассказала о трех «паучках», невидимых на первый взгляд. Рассказала о том, что с появлением Агафьи в «детской» не ладят между собой. Рассказала, что через день после смерти Лики ее друг и любовник (что поделать, на Ничьей Земле взрослели рано!) Влад, который должен был бы еще убиваться по ушедшей подруге, со всем усердием «имел» юную, но далеко не невинную Агафью в одной из спален. Рассказала и о том, что, после того как она влетела в комнату и прогнала нимало не смущенного Влада прочь, внезапно услышала в полутьме тихое хихиканье и скорее почувствовала, чем увидела, как из разворошенной постели, из спальных мешков, в нее уперлись два злобных, похожих на тлеющие огоньки, глаза.

Говорила она Пирогову и главе колонии многоопытному Киру – Кириллу Осыке – о том, что неспроста на нее обрушилась бетонная балюстрада с балкона старого, полуразрушенного дома и только чудо спасло ее от верной смерти. Предупреждала о том, что в отношениях между воспитателями и детьми наметился такой странный, необъяснимый и пугающий холодок и даже вспыхивают необоснованные конфликты. И за всем этим, словно серая пасмурная тень, стоит хрупкая фигурка отроковицы Лукиной Агафьи Семеновны – двенадцатилетней (а может, и нет) полудевочки-полуженщины, с наигранной невинностью во взгляде и повадками хищного, опасного зверя.

А сегодня, ровно полчаса назад, случилось то, что случилось. Макс, не застав детей в спальнях, пошел вниз в подвал и обнаружил их стоящими на коленях, полукругом, перед своей любимицей. Голос ее гудел, как колокол, на басах. Как из этого тельца мог исходить такой звук – было для Пирогова загадкой.

«А я, кажется, догадываюсь», – подумал Сергеев печально.

Стоявшие перед ней на коленях подростки были не в себе. Глаза их были закачены так, что в неверном свете расставленных вокруг самодельных свечей сверкали бельмами, и в такт ее ритмическому гудению они сами раскачивались, словно деревья под порывами ветра.

Потом голос ее стал нежным и вкрадчивым, зашелестел, как бриз в листве приморского парка, и Макс расслышал слова:

– Мы друзья! Только мы. Остальные – никто. Пыль, прах, грязь… Станьте в круг, возьмитесь за руки, поклонитесь древним богам! На их губах кровь жертв – это сладкая пища!

Она хлопнула в ладоши, и даже в подвале с низким потолком и покрытыми мхом и плесенью стенами звук прозвучал резко, как будто лопнул воздушный шарик.

– Сладкая пища Капища! – прогудели дети на одной ноте. – Кровь есть пища! Плоть есть пища!

Пирогов почувствовал, как волосы у него поднялись дыбом по всему телу, словно он очутился под проводами, по которым тек электрический ток невероятной силы. Затылок вдруг стал холодным, колени резиновыми, а мочевой пузырь, который он опорожнил десятью минутами раньше, оказался полным под завязку.

– Что говорят вам жрецы? – прошептала она на грани слышимости. – Они говорят голосами истинных богов. Солнца, ветра, матери сырой земли.

Голос Агафьи набирал силу, становился все более и более громким и одновременно наполнялся вибрациями – словно кто-то ритмично дергал защемленный китовый ус.