Копыта резвого каурого мерина Грома глухо постукивали по утоптанной тропе, виляющей мимо стволов и корневищ высоких шепотливых сосен. Иван дремал в стареньком седле, ехать ещё было долго, красоты местные он с рождения изучил, насмотрелся.

Тропка шла по краю болот, низина по весне была сплошь затоплена водой, она и питала эти болота, вековые топи с чёрною и густой водой, зараставшие летом ряской и осокой так, что нерадивый путник мог запросто сгинуть тут навсегда. Ходили местные, конечно, туда, кто за клюквой, кто вокруг осоку косить, ведь сочна она тут поднимается, однако глубоко заходить боялись, много баек ходило, сколь там людей сгинуло, в топях Лучкины́х.

Гром отлично знал своё дело и местность, но Иван всё же приоткрывал временами один глаз, чтобы глянуть, не завернул ли куда хитрый коняга, чтоб осоки пожевать, она тут в аккурат разрослась по краю топи. Но мерин словно чуял, что седок за ним приглядывает, мотал рыжеватой своей гривой и только глазом косил в сторону сочных зарослей.

Отроду Ивану было восемнадцать лет, был он единственным сыном в семье кузнеца Семёна Кочергина и его жены Агриппины. Было у Ивана ещё две сестры, но обе уж замужем были, своим хозяйством жили в Старокаменке.

Славился кузнец в Бобровке и окрест, руки мастеровитые были, силы он с годами не убавил, и сына своего ремеслу учил на совесть. Ванятка науку перенимал, и в силу возраста тонкая работа у него получалась не в пример лучше, так что к молодому подмастерью и свои заказчики являлись. Потому к восемнадцати годам Ваня женихом завидным был, а как же. Невесту себе приглядел, Глашу, уже и родителей попросил, чтоб на будущий год засватали, а родители и не против, девушка хорошая, семья справная.

Всё ладится у Ивана, нет и повода для кручи́ны, потому и дремал Ванюшка сидя верхом на Громе. Отец послал его к старому деду, то бишь Ваниному прадеду, тот на выселке Смолкином живёт. Вот ведь старый, уже сто лет в обед, а всё упрямится, не желает из лесу в Бобровку перебираться, чтоб догляд за ним был.

– Неча за мной глядеть, чай не дитя, – усмехался старый в бороду и поблёскивал моложавыми глазами из-под седых бровей, – Тут почитай всю жизнь прожил, тут и помру!

Вот и отправлял кузнец своего сына на выселок проведать старого деда, пирогов ему отвезти, что Агриппина настряпала, да так, рубаху деду новую пошила, с синей нитью по вороту. Мерно и мягко топочет Громово копыто по едва приметной тропе вдоль болот, клонится на грудь Ванюшина голова…

Ворон каркнул так близко, что Громка всхрапнул и шарахнулся в сторону, чуть не сбросив сонного своего седока. Иван встрепенулся, прихватил поводья и похлопал Грома по мускулистой шее:

– Ну, ну, что ты, вороны никак спужался?

Оглядевшись, Иван понял, что с тропы они с Громом каким-то образом сошли, под копытами коня был мох, затянутый иссохшей болотной ряской, нанесённой сюда в половодье. В след от копыт набиралась вода, Иван нахмурился и соскочил с коня, не увязнуть бы тут. Они оказались в какой-то сырой низине, Иван никак не мог припомнить это место, хотя знал окрест как свои пять пальцев.

– Ну, Громка, стой-ка пока здесь, а я вон на пригорок подымусь, гляну, где хоть мы с тобой очутились, – пробормотал Иван и накинул поводья на куст.

Хоть пригорок и невелик, а может это та низинка, где лыко драли они с дедом, такая же была сырость. Встал Ваня на пригорке, а оттуда и того хуже видать, как назло откуда ни возьмись туман наползает от болота, да густой такой, что творог!

«Вот ведь, оказия! Дед Антип меня засмеёт, сызмальства я тут и ходил, и ездил, а вот поди ж ты, дорогу потерял! – думал Иван, стоя на пригорке и оглядывая незнакомый высокий ельник, чуть не по пояс затянутый в туманное одеяло, словно в белое болото, – И солнца не видать, а ведь ни тучки не было, когда я из дому отправился!»

Спустившись на другую сторону пригорка, Иван ступил ногой в белое полотно тумана, может чуть пройти за ельник глянуть… но мох под ногой просел, холодная вода обожгла ногу. Нет, тут не пройти….

«Куда же я попал, что за место, – Иван озадаченно нахмурился, – Онучи промочил, с мокрыми-то ногами теперь ходить! Надо вертаться к Грому и подождать, покуда туман уйдёт… может дед хватится да навстречу выйдет, хоть бы знать, в какой стороне выселок…»

Гром стоял у чахлого куста, на который Иван кинул поводья, и жевал ветку, ноги его уже по самое колено окутал туман. А рядом с Громом, поглаживая его по заплетённой в косы гриве стояла девушка…

– А ты откудова тут взялась? – удивился Иван, – Никак тоже заплутала?

– Почему же заплутала? – ответила девушка мелодичным голосом, – По тропке шла… по делу мне нужно, вот и иду.

– В Бобровку идёшь? – спросил Иван, рассматривая девушку.

Незнакомка была в зелёном шитом платье, ворот тонкой рубашки был украшен шелковой нитью, на поясе висела маленькая кожаная калита, также расшитая зелёным шёлком. Вроде бы и обычная девушка, а всё же что-то в ней было, отчего Иван не мог отвести от неё глаз. Она глянула на него сурово, и он смущённо потупил взор.

– А по какой тропке ты пришла? Я не видал тебя…, – Иван огляделся, – Мы вот с Громом тропу потеряли, на Смолкин выселок ехали…

– Никак к старому Антипу Петровичу направлялись? – спросила девушка, поправляя на голове девичий венок, – Так это вам туда, – и она махнула рукой куда-то в сторону болота.

– Куда? – не понял Иван, – Так а ты сама как пришла-то? И откуда?

– Со Старокаменки иду, по делу, – нахмурилась девушка, – Сказала же, тропкой, вон той.

Иван посмотрел, куда указывала рука девушки и удивился – туман в той стороне рассеялся и его взору предстала неширокая, но торная тропка, кое-где по краям поросшая осокой, а где посуше, там и рогоз пестрел. Это что же, раз уже и рогоз, так он почти к дедову выселку вышел, получается? Вот и тропа, дед говорил, что через топь какая-то есть тропка, но сам он ею никогда не ходил почему-то.

– Лушкина топь – место лукавое, топь коварная, сегодня тут тропа вьётся, а завтра там уж не ступить – топко. Плавуны видать «ходят», ряской зарастут на топи, поди угадай, куда ступить. Лучше уж старой тропой иди, Ванятка, голова целее будет.

– Хочешь, я тебя проведу? – спросила девушка, отвлекая Ивана от дум, – Я тропу знаю, как дед твой и не ведает, до каждой травинки она мне знакома. Покажу тебе такие хитрости, каких ни дед твой, ни кто другой не ведает. Этой тропой ты не только к деду, а и до старой каменки от рассвета к полудню окажешься.

Вот дело, подумал Иван, тропу такую изведать! Его ведь то матушка, то отец с дедами отправляют по какому-нибудь делу, то в Кузнецово, то в саму Старокаменку. А знать такую тропу – да он одним днём обернёшься, это же сколько дел можно переделать! Ваня даже о промокших своих онучах позабыл!

– Идём! А ты сама ведь по делу шла? Как же?

– Так мне уж обратно пора, – улыбнулась девушка, – Это я нарочно сказала, что со Старокаменки иду. А сама уже обратно направляюсь, в вашей Бобровке была. Ты коня-то покуда тут оставь, стреножь или на длинную оставь, тут в низине пасьба хорошая. Без него скорее пройдём!

– Как оставить? А ну как – волки! – засомневался Иван, – Про Грома-то я и позабыл. Давай уж тогда в другой раз, уговоримся, когда покажешь тропу. Ты не думай, я тебе в благодарность такие серьги подарю, к Бобровке ни у кого таких не будет, кузнечу я помаленьку в тятиной кузне. Народ сказывает, хорошо у меня получается девичьи украшения делать. Как звать то тебя?

– Лукерьей зови, – нахмурилась девушка, – А в другой раз показать уж не станется, недосуг мне ходить! А волки… никто твоего Грома не тронет, будь покоен, и коли хочешь – в сей час пошли, а нет – так и забудь, старыми дорогами ходи, кузнец.

Уж больно любопытно Ивану, хочется тропу изведать, а после деду Антипу хватиться, что он вот только давеча дома был, и матушкины пироги ему горячими донёс!