— Бретт! — восклицаю я, и он целует меня сначала в одну щеку, потом в другую. Лос-Анджелес просто захлестнула мода на двойной поцелуй.

— Амелия, ты знакома с Трентом? — спрашивает он, кивнув в сторону загорелого нагеленного парня, в котором я сразу признаю гея и публициста еще прежде, чем он успевает раскрыть рот. Мы с Трентом пожимаем друг другу руки, и Бретт объясняет, что Трент работает в «Сони», а до этого шесть лет был ассистентом у Пэт Кингсли^[22].

Я начинаю расспрашивать Трента о предстоящем выпуске продукции «Сони», но когда замечаю, что Тренту и Бретту гораздо более интересно находиться в обществе друг друга, чем обсуждать что-либо со мной, то понимаю, что сорвалась в Пустоту и дороги обратно мне сегодня уже не найти.

Пустота — это то, что случается с тобой, когда ты немного перебираешь коки, и вместо того энергичного бесстрастного общительного человека, которого должен был пробудить кока, возникает молчаливый и крайне уязвимый параноик. В таком состоянии я думаю только о том, насколько неуверенно звучит моя речь и насколько всем на меня наплевать. Я попыталась избежать наступления Пустоты, увеличив число дорожек, но в состоянии наркотического опьянения избавиться от дурного настроения невозможно, это вам подтвердит каждый, кто принимал наркотики.

И я резко принимаю решение немедленно отсюда смыться, пропустить ужин, и пусть мои соседи по столу переживают из-за пустого места. Я прощаюсь с Бреттом и Трентом, но они настолько заняты разговором, что даже меня не слышат.

* * *

На следующее утро я подхожу к своему кабинету, думая о том, какая я вымотанная, несмотря на подкрепленные эмбиеном десять часов сна, и вижу, как Брайан царапает мне записку одним из своих фломастеров.

— Меня ищешь? — спрашиваю я.

Вид у него невероятно измученный.

— Угу, оставляю тебе записку. Надо поговорить.

— О чем? — спрашиваю я, мгновенно превращаясь в параноика.

— Меня беспокоит твой низкий уровень профессионализма, — говорит он так, будто выражает беспокойство по поводу того, что кофе в офисе недостаточно крепкий. Он что, не понимает, какие резкие и ужасные слова он только что произнес? И не чувствует, как у меня мгновенно участился пульс и сердце стало биться гораздо быстрее, чем после кокаина? Ну как так можно? Вчера изображать из себя моего величайшего обожателя и восторженно отзываться обо мне в разговоре с очаровательным английским издателем, а завтра играть роль жесткого босса, который не собирается шутить.

Брайан скрещивает руки на груди, и его белая рубашка на пуговицах сама собой вылезает из джинсов.

— Что с тобой случилось вчера вечером? Мелани Мак-Грат оставила мне сообщение. Говорит, видела, как ты пришла, но к началу ужина ты уже смылась.

— Мне стало плохо, — начинаю я робко протестовать и напоминаю себе, что это не так уж далеко от истины. И для усиления драматического эффекта добавляю: — Меня рвало всю ночь.

— Амелия, ты пошла туда вместо меня. Если тебе стало плохо, ты должна была хотя бы познакомиться с публицистом и объяснить ей, что очень сожалеешь, но не можешь остаться на ужин.

Я злобно смотрю на него.

— Я не специально сделала, чтобы мне стало плохо.

— Учти это, Амелия, — говорит он. — И, пожалуйста, больше не доводи до такого.

И тут я раздражаюсь.

— Хватит меня учить, — говорю я и, наверное, с некоторым опозданием добавляю: — Пожалуйста.

Чем-то этот разговор напоминает мне об одной из моих стычек с отцом.

— Тебя надо учить, — ухмыляется Брайан, и я буквально впадаю в ярость.

— Хватит! — говорю я. — Пожалуйста, оставь меня в покое, может, тогда мне станет хоть немного лучше?

Брайан смотрит на меня, качая головой.

— Соберись, Амелия, — уходя, говорит он.

Глава 7

Если перед ужином я фактически убедила себя в том, что Чэд Милан — вполне сексуальный и привлекательный парень, то это полностью сошло на нет, не успели мы даже заказать аперитивы. Не знаю, то ли это случилось из-за того, как он пробует вино (претенциозно прикрыв глазки, он болтает его во рту), то ли потому, что он провозгласил «Код да Винчи» лучшей из всех когда-либо написанных книг, и мне в тот момент захотелось перегнуться через столик и крепко стиснуть руками его шею. Ненавижу, когда люди, в особенности мужчины, ведут себя неестественно, пытаясь изобразить из себя что-то, что, по их мнению, вам должно очень сильно понравиться. Но еще сильнее меня вывела из равновесия его настойчивая рука, которая то и дело прикасалась то к моей руке, то к ноге, когда он хотел что-либо подчеркнуть. И, слушая о том, какие эмоции захлестнули его, когда он впервые увидел в «Вэрайети» свое имя, я понимаю, что он ничего из себя не изображает, он на самом деле такой.

— Слушай, Чэд, я хотела кое-что прояснить, — говорю я, сделав для куража глоток вина.

Он выжидательно поднимает глаза: любой парень прекрасно понимает, что означает подобное вступление: пора перестать распространяться по поводу того, какие эмоции захлестнули тебя, когда ты увидел в анонсах свое имя, и обратить на меня внимание.

— Я… я… — Мне бы очень хотелось сказать: «Мы с тобой можем быть только друзьями», но я почему-то не в состоянии выдавить из себя эту фразу. Потому что на самом деле я даже представить себе не могу Чэда в роли друга, особенно когда сижу здесь, в довольно романтическом ресторане, и распиваю с ним бутылку вина, которая, вероятно, стоит не меньше 75 долларов. И хотя в конце ужина, собираясь полезть за кошельком, я все-таки рассчитываю, что заплатит он, знаю, что приду в ужас, если он согласится с моим дерзким предложением поделить расходы. Ну и что мне ему сказать? Что я согласилась лишь потому, что у меня не было причин отказать? И мне было так одиноко, что я надеялась, будто после этого «свидания» я перестану ощущать, что отрезана от всего человечества?

— Я сейчас не готова к чему-то серьезному, — выдавливаю я из себя.

И жду, что сейчас лицо Чэда примет то выражение разочарования, которое тщетно пытается скрыть основная масса парней, когда понимает, что напрасно потратила двести долларов, так как продолжение вечера и не светит. Но, видимо, до Чэда не дошло, потому что он широко улыбается и говорит:

— Именно это мне в тебе и нравится.

— Что? — Это уже плохо.

— Ты такая искренняя, такая прямолинейная, — продолжает он. — Большинство женщин никогда не говорят то, что думают, но ты не такая.

Меня нередко хвалят за это качество, что обычно приводит меня в крайнее замешательство, потому что я почти никогда не говорю то, что думаю. И если мужская братия действительно так считает, то мне искренне жаль их.

— Не знаю, насколько я сейчас искренна… — начинаю я, но Чэд меня обрывает.

— На все сто процентов. И последнее, что я стал бы делать по отношению к тебе или к любой другой женщине, так это торопить. Мы сейчас просто пытаемся получше узнать друг друга. — Он заканчивает эту преисполненную оптимизма смехотворную фразу мощным аккордом: поднимает свой бокал и показывает, чтобы я взяла свой.

— Будем здоровы? — произносит он.

В колледже я встречалась с парнем, который любил говорить «будем здоровы». Был ли то кофе, вода или молоко — в общем, любая жидкость, в которой не плавали слюни, стоила того, чтобы произнести это. А я вот никогда не любила говорить: «Будем здоровы».

Но что мне оставалось делать? Я пыталась объяснить Чэду свои чувства, но его непоколебимая уверенность в том, будто ему удастся завоевать меня, свела любые мои попытки к нулю. Со своей стороны я сделала все, что могла, и теперь с чистой совестью имела право есть и пить. Я поднимаю свой бокал, чокаюсь с Чэдом, изображая на лице подобие улыбки.