Сан Саныч, видимо, собираясь с мыслями и заново переживая те далекие события, опять сделал значительную паузу. Затем погрустнел, отвел глаза в сторону, и Венере показалось, что они от волнения стали у него влажными.

— Итак, мы вдвоем явились ко мне домой, — продолжил Сан Саныч, — и я объявил о нашем намерении.

Слушательницы притихли, ожидая кульминационной развязки.

— Родители молча оделись и так же молча покинули квартиру, а мы остались без ответа одни.

Последнюю фразу Сан Саныч произнес так взволнованно и глухо, что дамы сидели не двигаясь, терпеливо ожидая окончания рассказа.

— Так мы с ней остались без ответа. Она, конечно, расстроилась ужасно, обиделась на меня даже больше, чем на моих родителей. Потом… Потом постепенно мы стали встречаться все реже и реже, и любовь наша заглохла совсем. Я, конечно, стал грустен без меры, но родителей не осуждал, ругал себя за отсутствие мудрости, да и где ее было взять тогда в те годы молодые.

— А что потом, что стало с этой девушкой? — поинтересовалась Венера.

— Я ее судьбу не отслеживал, — ответил Сан Саныч. — Через год мы закончили учебу. Меня закинули в Министерский департамент, а она уехала работать в другой город, и больше мы не встречались.

— А родители, они что же тебе, Сан Саныч, невесту так и не подобрали? — спросила Элеонора

— Подбирали и не один раз, но я после того случая упирался изо всех сил. Так и остался в одиночестве. А родичи, выйдя на пенсию, забросили эту затею — найти мне мою половинку.

Вечерний сумрак окутал беседку, прохлада поднялась от ближайшего леса, ночные мотыльки окружили зажженные светильники. Они молча посидели еще некоторое время. Говорить о любви уже никому не хотелось. Элеонора, чуть захмелевшая от вина, подошла к сидящему Сан Санычу, обняла его сзади и, покачиваясь в такт неслышному ритму, нараспев произнесла вроде бы не к месту:

— Какими были мы? Какими стали? Давай отбросим все печали…

Сан Саныч еле заметно и немного смущенно улыбнулся, а затем предложил:

— Может, мы перейдем в дом, там будет потеплее.

— Может, пора и по домам, наверное засиделись мы у тебя, — отрываясь от Сан Саныча, ответила Элеонора.

Компания по темным дорожкам двинулась к дому. Элеонора вошла в помещение, оставив Сан Саныча с Венерой у крыльца в ожидании машины. И тут Сан Саныч, слегка прикоснувшись к Венере Петровне, шепотом произнес фразу, которая одновременно и смутила и обрадовала ее:

— Возвращайтесь, возвращайтесь, я предупрежу водителя. Я люблю вас. Я буду ждать.

Она от неожиданности не знала как реагировать, что ответить, и у нее вырвалось:

— А как же Эля?

Ответа не последовало. Элеонора появилась, когда водитель получал последние указания. Машина первой доставила домой Элеонору. Они, троекратно расцеловавшись, попрощались друг с другом и пожелали спокойной ночи. Водитель, выехав из квартала, остановил машину и ждал от Венеры Петровны указаний. Она несколько минут молча сидела на заднем сидении, а потом произнесла два слова:

— Едем обратно.

* * *

— Скоро Новый год.

— Да, как-то надо собраться, повеселиться.

— А кого ты пригласишь?

— Я полагаю, что компания будет та же, что и в прошлый раз. Ты не возражаешь?

— Нет, не возражаю. Только вот, Эля может устроить скандал. Она уже несколько раз «пытала» меня. Она, конечно, подозревает нас. Да и животик мой уже не скроешь.

Они лежали, прижавшись друг к другу. Рассвет еще не наступил. В это время утро приходило поздно. За окном кружила легкая метель. Вставать совсем не хотелось — сегодня был всенародный праздник, недавно назначенный Правительством, — «День благодарения старчества». К кому-то там, в верховной власти, пришла свежая мысль — объединить население какой-либо новой идеей. Старые идеи повыцвели, затаскались и влияли на общество вяло и невнятно. Сосредоточение народа не происходило. Как ни бились средства информации, нигилизм лез во все щели. Особенно новизны никак не понимали пожилые члены общества. Их предложения в виде жалоб и сетований шли неиссякаемым потоком. И вот грянул «День благодарения старчества», и действовал он весьма дифференцированно. За каждый год прожития начислялись баллы и различные коэффициенты. Ранжировка старчества оказалась настолько точной и мелкой, что в группах с одинаковой интегральной оценкой оказывалось не более пяти-десяти пожилых членов. Это стало большой гордостью и заслугой Правительства, так как эти группы явно не контактировали друг с другом, и сетование коллапсировалось в самом его зародыше. Прогресс, связанный с этим праздником, проявлялся во всем, даже в техническом,

инженерном плане. Работы оказалось невпроворот. Пришлось перепроектировать вагоны пумпеля под ячейки в пять, десять мест.

— Ты полагаешь, что она может испортить праздник?

— Да, может так получиться. Увидев нас, она все поймет. Наши взгляды, наше поведение мы же сможем проконтролировать себя до мелочей. Да и притворяться очень трудно и утомительно, праздника для нас не будет.

— Что же делать? Не приглашать ее?

— Мне надо признаться ей до Нового года, и пусть страсти прокипят и утихнут в конце концов.

— Я хочу быть в это время рядом, хочу помочь тебе.

— Нет, нет. Мы, женщины, сами разберемся, — она обняла его и поцеловала в губы. Они были счастливы и безумно влюблены друг в друга.

Дня за два до праздника от имени Правительства стареющим раздавались подарки — члены мужского пола получали разнообразные изделия в голубых обертках, а женский пол — в розовых. Подарочная лихорадка проходила при максимальной мобилизации административного аппарата всех ветвей власти. Почти четверть населения носилась за стареющими всех видов и категорий. Зато в сам день празднования в стране наступало великое затишье. Действовал закон тишины. Все виды острых анекдотов запрещались к публичному озвучанию. К острым анекдотам в соответствии с инструкциями Департамента слежения относились те, в которых употреблялись фразы, начинающиеся словами: «Встретились два премьера, далее — два министра, генерала… и так далее до двух начальников и капралов». Слово «президент» в этот день, дабы избежать всяческих недоразумений, запрещалось к употреблению вообще. Население с пониманием относилось к запретам, в этот день все анекдоты начинались со слов: «Встретились два дурака…». Праздник, как правило, приходился на самый короткий день в году. Сделано это было с тонким смыслом, мол день совсем увял, сократился, но за ним начинается возрождение света.

— Как же ты, подлюка, так могла поступить со мной, — взорвалась в негодовании Элеонора. — Ты предательница поганая, — она прибавила несколько крепких слов, которые им были знакомы по лексикону в «ЗП».

— Убить тебя мало, гадюка паршивая. И это после того, что я сделала для тебя. Свинтусиха ты, свинтусиха…

Элеонора, сжав кулачки, рывками двигалась по гостиной. Похоже, что она лихорадочно искала какой-то предмет, которым можно было бы запустить в Венеру.

— А этот красавец хорош, совратил дурочку «стрекозу», министр хренов, страдалец недобитый. А я то, дура старая, сдружила вас, вот дура-то.

Венера вжалась в кресло и, обхватив колени руками, ждала своей участи.

— Ну, что ты молчишь, что ты молчишь? Увела мужика и молчишь?

Элеонора внезапно остановилась у окна и сквозь слезы, часто всхлипывая, запричитала себе под нос:

— Не везет мне, не везет. Ни одного стоящего ухажера. Что не так я делаю? Нет ни семьи, ни детей. Совсем одна-одинешенька. Любовь, где она, эта любовь? Где… — она уже не могла говорить и, прислонившись к стене, тихо сползла на пол.

До нового года оставалось одна неделя.

* * *

Но умер после короткого дня. Его плотно завернули в шкуры и зарыли глубоко в снег недалеко от дома. Лу сидела у очага и напевала унылую песню о маленьком охотнике, который ушел из плохого города, и туда он никогда не вернется. Она тихо пела, раскачиваясь в такт песне. Он запомнил непонятный ему припев, который повторялся после каждой новой строчки: «… не ходить в город, там никто не жить».