Он еще некоторое время стоял, ошарашенный только что сделанным своим открытием, стоял и думал, что остался один на один со своим датчиком — чипом, зашитым где-то в левом предплечье. И как от него избавиться он пока не знал и ничего придумать по этому поводу не мог.

Оставалось ждать случая, ждать и ждать. Ведь не может быть, чтобы ему не повезло. Шел второй месяц его пребывания на войне.

Когда он спустился в бункер, праздник был в полном разгаре. Провожали домой дневального. Стол был плотно уставлен банками и кружками с тоником, миски с едой между пустыми и частично наполненными кружками выглядели даже как-то не очень уместно. Дневальный, уже изрядно навеселе, шатался вокруг стола, дружески похлопывал братков по плечам и спинам, радостно повторяя:

— Конец моей контракте, конец, — при этом он заглядывал в лица сидящих и пытался каждого поцеловать.

Нетрезвые голоса давали ему советы:

— Береги привилегии, не транжирь все сразу. Будешь умным, лет десять можешь ничего не делать.

— А как же, так и буде, только хатку-домик излажу. Стариков заберу. Завтра уже дома, — дневальный размечтался и нараспев произнес: — буду петь, песню душа просит, жалко гармонии нету, — и запел неожиданно чистым голосом:

— Темны тучи, небо черно.

Ветер воет, дождь идет.

Жито сбросит в землю зерна,

А душа-то не поет…

Братки затихли, прислушиваясь и пытаясь подпевать повторы последних двух строчек:

— Жито сбросит в землю зерна,

А душа-то не поет…

А дневальный выводил уже следующие куплеты:

— Как вернусь я в хату ридну,

Как не встречу никого.

Почему я не погибнул

На войне там далеко?

Песня заполнила весь мрачный бункер. Те братки, кто не подтягивал последние строчки, грустно и хмуро покачивались в такт песни. А дневальный не останавливаясь пел и пел:

Нетуть жинки, нетуть детки,

И для чего я живу?

Как зверушка, сидя в клетке,

Почему я не помру?

Всеобщая грусть-тоска опустилась на братков. Даже веселящий тоник уже никто не отхлебывал. А голос дневального звучал все более надрывно:

— Тольки ветер подпевает,

Тольки вьется воронье.

Счастье в жизни не бывает,

А любовь одно вранье.

Песня кончилась. Наступила тишина. Несколько минут никто ничего не мог сказать. Каждый думал о чем-то своем, и все вместе, похоже, думали о войне, о дневальном — «дембеле». Понемногу братки отходили от глубокой грусти, и кто-то не очень уверенно и громко произнес:

— Ну ты браток, такую грусть «тощий зад» напустил, аж мураши по спине до сих пор бегают. Ребята, ну-ка рваните нашу окопную, для радости, — и под ритмичный стук кружки прокричал куплет:

— Если ты сидишь в окопе

С оторванною ногой,

Значит ты в глубокой попе,

Но пока еще живой.

Но никто окопную песню не подхватил, и снова наступила тишина. Прервал это оцепенение голос Капрала:

— Ну все, хорош гулять, завтра у нас атака по графику.

Братки потихоньку начали расходиться.

— С завтрашнего дня дневальным у нас будет… — Капрал указал на громилу с круглым, улыбающимся лицом, — помните, у нас традиция — дневалить тому, у кого «дембель» в скорости.

Новый дневальный вытянулся и гаркнул:

— Слава «ОПРАВУ».

— Служим, служим. — нестройными голосами братки отозвались на приветствие. Через полчаса уже почти все посапывали в койках, и только «дембель» еще долго с удовольствием что-то зачеркивал в своем календаре.

Где-то сбоку двое шептались, и до него иногда доходили отдельные фразы:

— А «дембель»-то еще не спит, радуется.

— Ага, завтра с утра в машину и домой и никаких тебе атак и «хлопушек».

— Да, домой. К своим.

— Да не к своим, а старикам.

— Да я и говорю — к своим, к старикам.

«Дембель», наконец-то, прошаркал к своей койке и долго устраивался, вздыхая и кряхтя, на ночлег. Шепот продолжился:

— А где свои? И где чужие? Кто это может сказать?

— Дома должны быть все свои, а не дома чужие.

— Там все чужие, свои здесь, а там, кроме близких, все чужие. Да и близкие сразу нас там не поймут.

— Да, там все чужое. Кому мы там нужны, да еще с привилегиями? Придется приспосабливаться, вживаться.

— То-то и оно. Здесь мы все свои, а там. — на этой фразе он задремал и шепота уже не слышал.

* * *

Ветеран как-то не уверенно и заикаясь шептал:

— А там, а там… а там все вранье, все вранье, — и указал худым пальцем в темный угол, где сидел на стуле Предводитель и грел руки над догорающим костром.

Рядом хлопотала матушка с банкой «нулевки» и чем-то недовольная ворчала:

— Предстоятель наш любезный, обманывать-то нехорошо будет. Нехорошо, батюшка. Нехорошо.

— А как же, матушка-то, быть? Неправда правду держит, подпирает ее. Да и правда у каждого своя.

— Как разобрать где она, эта правда-то?

— У вас там правды не найти. Врете. Ни шагу без вранья не можете сделать, — прошептал Ветеран и погладил рукой грудь у сердца.

— Вранье и наверху там, — ветеран рукой указал куда-то вверх, — и здесь среди, так сказать, народа.

— А вот, батенька, возьмите эту неправду, то есть, как вы выражаетесь, вранье и разложите ее, проанализируйте ее составляющие. Вот возьмите, батенька, врачебную неправду. Больной, скажем неизлечимый, а ему говорят: «Надо надеяться, будем бороться». Вселяют, так сказать, оптимизм. И правильно вселяют. Бывают же чудесные случаи.

— А-а-а, вы хотите сказать, что вранье во благо — полезное вранье, — прошипел Ветеран.

— Да, именно это я и хотел сказать, — ответил Предводитель. — Но не только. А возьмите-ка неправду во зло или по-простому «по злобе». Для одной стороны это зло, а для другой это благо. Это смотря с какой стороны смотреть. А уж на войне всегда сплошной обман противников.

— Но ваше правительство и все политики заврались уж чересчур, — стараясь подавить внезапный кашель, прохрипел Ветеран. — А с этой Вашей войной среди своих — просто махровое вранье, — продолжил он, глотая таблетки.

— А вы, батенька, как же хотели, без пропаганды никак нельзя. Надо же поднимать патриотический дух, должны быть примеры, примеры героизма, без них общество тускнеет, вырождается, теряет ориентиры. Нет, батенька, правда и неправда — это две стороны медали, а медаль это развивающееся общество, если хотите — государственность. — Предводитель отпил прямо из банки несколько глотков «нулевки», и матушка с банкой куда-то удалилась в темноту.

— Вот вы тута спорите — где правда, а где кривда, а я вам вот что скажу, — неожиданно прозвучал голос «дембеля».

— Нам, простоте от народа, все равно какая она, ваша правда, нас дергать не след так часто. То одно скажуть, то другое. А ты сиди и соображай где чего. И зачем нам эти перемены? Нам надоть, чтобы привилегии не менялись, а тыгда мы уж сами разберемся что к чему.

* * *

Ему показалось, что он проснулся под шум дождя. Шум вентилятора заглушал шепот нового и старого дневального. Он прислушался, «дембель» передавал дела, свое хозяйство новому дневальному.

Активность возвращалась в тело постепенно, даже рифмы как-то сами собой сложились неожиданно быстро: