Устроили его в большой палате (коек на двадцать), одели в больничную пижаму непонятного серо-коричневого цвета и стали потихоньку лечить таблетками и порошками. Палата веселая досталась — с парой местных дедов с бородами, один из которых шутник оказался великий. Он, наверное, не нагулялся по молодости с девчонками, так как у него все байки про любовь получались. К тому же ради красивости подвирал он изрядно. Посмеивались над ним, но сказки его про молодость свою слушали с вниманием. Скука без него была бы смертельная.

Рассказывал он, как все девки сохли по нему и как он долго не мог решиться выбрать себе подружку. Обозлились как-то девицы за это невнимание к себе, сговорились и решили ему позорище устроить.

— Обструкцию, значит, — рассказывал дед. — Пустили по селу слух, что я, тогда еще молодец-красавец, завел себе на заимке тетку-яриху. И хожу, мол, я, к ней почти что через ночь, а потому она попортила меня и девки мне не интересны стали.

Дивлюсь — фыркают надо мной. Да и старшие косо смотрят. Маманя с отцом — и те следить стали: не шастаю ли я по ночам куда-то? Ну, думаю, как бы бобылем не остаться или из села бежать! Говорю мамане и папане:

«Наговорили всё это на меня. Девки-злыдни слух на меня специально напустили». А они: «Сам виноват — давно бы невесту выбрал! Вона сколько кралей на селе, а ты, дубинушка, чураешься».

А как старухи шептаться вслед стали, тут уж, думаю, пора и меры решительные принимать. Подловил я самую что ни есть красавицу ввечеру да за амбаром к стене прижал. Жаром своим, обаянием значит, притиснул и давай в любви клясться. Все знакомые и незнакомые слова перебрал. А она посопротивлялась маленько, да и сама поцелуйчик такой мне сделала, что хоть завтра сватов засылай. Обалдел я трошки, до дома добрёл ошарашенный, мамане и папане сказал, что срочно жениться хочу на этой красавице и что она наверняка согласная. На следующий день меня из порченых вычеркнули и в женихи записали.

Рассказал дед эту историю с выражением и чувством. Смотрели все на него — неказистого, мелкого, росточком ниже среднего — и сомневались в правдивости дедовых событий, и жалели его, а некоторые, может быть, и грустили, что не было в их молодости страстей таких.

В соседней мужской палате всего четыре койки стояло, и лечили там, видимо, тяжелых. Один из них запомнился ему. Маленький, пухленький, лет под тридцать будет. Жена к нему вечером каждый день приходила, тоже ростом небольшая и вся в веснушках. Животик у нее виднелся — рожать собралась, — а муж ее болел чем-то серьезным. Живот его непомерно большой был, и откачивали из него какую-то жидкость. Он сам по вечерам жене так и говорил: «Сегодня целый литр откачали».

Занятий каких-либо, кроме лечения, в больничке не было. Лежишь на койке, посидишь немного, послоняешься по коридору, в окошко морозное поглядишь — вот и все развлечения.

Зима за окном. Всё белым-бело. Тетки по коридору в халатах снуют туда-сюда. Однообразие и скука. Но ему эта обстановка вполне годилась: кормят, спать дают, в мороз в наряд не посылают — курорт, а не служба! Вот только шум в ушах не исчезал — ну, да к нему он уже привыкать стал.

Через неделю поселили в соседнюю палату чернявого мужика с глазами бегающими. Что за болезнь у него, толком никто сказать не мог. Мужик этот какой-то беспокойный был: в палате мало находился, по коридору ходил туда-сюда, словно арестант на прогулке.

Он столкнулся с чернявым в коридоре в первый же день.

— Смотри, — сказал чернявый. — Вот они все тут, — и показал обшлаг своей пижамы.

Он не понял, что чернявый показать ему хочет, растерялся и внимание к чернявому проявил. А чернявый не унимается, обшлаг куртки отворачивает и тычет пальцем туда:

— Вот они, вот они, заразы! Все тут сидят.

Посмотрел он в отворот рукава чернявого и ничегошеньки не увидел — и наконец-то дошло до него, что чернявый — тихо помешанный на чём-то, и с испугу кивнул он головой, что, мол, согласен он с чернявым: сидят там эти заразы, и тихо отошел от него и решил для себя: не будет у него диалога с чернявым.

Как-то днем стало тому тяжелому, у которого жена в веснушках, совсем плохо. Тяжело и часто дышать он стал. Медсестра с доктором забегали, подушку кислородную принесли, суетятся около него, а ему всё хуже и хуже, и уже сознания не стало у него. Минут двадцать он еще учащенно дышал, да и затих. Сестра носилки принесла, простыней его накрыла, и вместе с врачом вынесли они его из палаты. А к вечеру его жена пришла. Идет тревожная, усталая — наверное, с работы — и смотрит вопросительно на него, и вроде спросить хочет: «Как там муж мой?» А он отвернулся и сделал вид, что знать ничего не знает про мужа ее.

Потом через две недели перевели его в военный госпиталь — еще несколько недель уши долечивать. Вернулся он на заставу, уже когда морозы спали и дело к весне повернулось.

* * *

— Алё! Это рифмовщик. У меня есть кое-что оптимистичное.

Она не сразу ответила. Сначала послышался какой-то шорох. Потом прозвучал ее голос:

— Да. Я помню. Вы хотите встретиться?

— Да. То есть нет. Если вам не хочется, то не надо, — ответил он. — Я могу прочесть по телефону.

Она молчала — наверное, обдумывала, как поступить. Он не торопил ее, он тоже молчал. Через несколько секунд она сказала:

— Я сейчас занята — может быть, завтра?

— Хорошо, — ответил он. — Опять там и опять в черном?

Она усмехнулась и ответила:

— Можно и не в черном. Погода плохая — можно и не там.

— Тогда где-нибудь в кафе? — спросил он.

— Я согласна, — ответила она.

* * *

Эту забегаловку он посещал в основном летом. Осенью народ туда не очень стремился. В углу парка в плохую погоду гуляющих за день можно было и не встретить. Но почему-то кафешка работала до самых холодов.

Она всё-таки пришла в черном, только красный шарф ярким пятном выделялся на фоне темной фигуры.

— Куда мы пойдем? — увидев его, спросила она.

— В кафе, вы же согласились, — ответил он.

— Только, пожалуйста, где не очень шумно.

— Мы, возможно, там будем одни, — ответил он.

Кафешка действительно была пуста. Знакомая продавщица за стойкой откровенно бездельничала. Она что-то увлеченно читала и не сразу обратила на них внимание, и только когда они подошли к стойке, оторвалась от чтения.

— А… Это вы. Здрасьте, — сказала она и с неприкрытым любопытством уставилась на его спутницу.

— Нам по чашечке… — и он спросил: — Может быть, кофе?

— Да, — согласилась незнакомка.

Они расположились за столиком в углу, где стеклянные стены заведения позволяли наблюдать за этим уголком парка. Мокрые голые деревья уныло стояли вдоль пустых дорожек, и только парочка роскошных елей скрашивала этот грустный пейзаж.

— Вы обещали что-нибудь оптимистичное, — сказала она, отпивая кофе мелкими глотками.

— Да, конечно, я прочту, — сказал он. — А если хотите, просто передам вам текст.

— Лучше прочтите, — улыбнулась она и приготовилась слушать.

Он негромко, стараясь не привлекать внимание продавщицы, прочитал:

— Я смотрю на облака.

Вы откуда и куда?

Пролетите надо мною,

Не оставите следа.

Что там в небе вы творите?

Тучу черную с грозой?

Ничего не говорите,

Растворяетесь порой.

Я смотрю на облака —

Может, мне туда пора?

Будто там я в вышине

Полечу, как бы во сне…