Новые разрывы спереди. Сразу следом — справа, за крылом, и в корме, но, чувствую, машина управляется. Боль… Эта боль задержала в моих ушах вскрик-стон штурмана, услышанный до онемения наушников: «Командир, я…» Голдмен тоже смолк.
Вероятно, я воспринял прощальные слова штурмана с задержкой, с выпадением из действительного времени и из памяти. Стрельбу бортовых пулемётов я ведь тоже не в состоянии синхронизировать, правильно привязать к развёртывающейся последовательности событий. Происходящее живёт собственной для него упоительной и отъединённой жизнью независимо от меня.
И я — здесь! И меня здесь нет!..
…Кажется, я терял сознание. Сколько меня не было, не знаю: миг нового взрыва, минуту или час. Я здесь и меня здесь убедительно, категорически нет…
…Мне кажется, вокруг снова ночь. И небо полно звёзд, каких не видно с земли — дневных. Это от них в кабине тишина и мягкий задумчивый рассеянный свет. Я сказал — задумчивый? Почему кабина настолько узка, что я локтями могу упереться в её боковые стенки? Где Диган?» Диган, отзовитесь!» Курс — девяносто семь градусов. Курс на Иводзиму. До Сайпана не долететь. Кто только что пел: «…в свежем просторе над юной землей Синею птицей ты вместе со мной…» Я никогда не слыхал этого шлягера! Кто она, эта призывно поющая женщина? Русская? Пела по-русски. «Отзовитесь, Диган!» Курс на Иводзиму…
…Диган зачем-то снял шлем, повернул голову и улыбается мне. Хочу понять, что такого забавного он увидал на моём мокром от пота теле. Осматриваю себя. Не различаю, какого цвета на мне комбинезон. Кажется, цвета он ослепительно белого, ярче звёзд.
Ещё удар в бренное тело самолёта. И ещё…
…Мои грудь и живот, как поле. По белому снежному полю бежит-струится безмолвный красный ручеёк. Он почернел внизу. Почернел, словно запёкся оттого, что на бедро мне легла тень переплёта остекления кабины. Всё. Всё…
Нет, ещё не всё. Сосредоточиться. Я ещё жив. Я веду «Сверхкрепость» домой. Домой. До-мой! Курс — сто семьдесят градусов, курс на Иводзиму. Даже только лишь до неё — более четырех часов, почти тысяча миль, полторы тысячи километров. Такой размах. Такая война над Тихим океаном. До Сайпана мне вообще не долететь.
Диган продолжает приветливо улыбаться мне. Зажмуриваюсь, чтобы восстановилась резкость зрения, и снова гляжу на него. Я ошибся, Диган не улыбается. Это не лицо его в жёстком солнечном свете, а расстрелянный лётный шлем. Диган обвис в привязных ремнях, у него без крови разворочен затылок. Кровь ушла в полости внутри его тела и в бельё, под лётный комбинезон. Его тело, как и моё, плавает в этой липучей сырости, пахнущей ржавым железом и сгоревшим порохом.
— Кто жив — отзовитесь! Кто жив — отзовитесь!..
Ни слова мне в ответ. Не чувствую запаха пороховой гари от разрывов снарядов, не слышу свиста потока, врывающегося сквозь пробоины в обшивке, — его-то я должен слышать, как и шум двигателей. Не могу вспомнить, как узнать, работают ли двигатели, но воздушный поток в кабине резок и осязаем. От ледяных струй, режущих выше маски моё лицо, я и пришёл в себя. Но тишина… Почему я не слышу рёва двигателей?! Почему я их не слышу?! Я ничего не слышу!
Заученно обегаю взглядом приборную доску, хотя не вполне осознаю, что стану предпринимать дальше. Высота — двадцать пять тысяч футов, это семь с половиной километров. Три двигателя, кроме правого среднего, на номинальном режиме выдают по две тысячи лошадиных сил, положенную им мощность на занимаемой высоте. Створки охлаждения крайних двигателей растопырены. Правый средний винт остановился и зафлюгирован, лопасти огромного двухсотдюймового пропеллера установлены по потоку для уменьшения его вредного воздушного сопротивления. Только один мой пропеллер весит столько же, сколько весь чёртов японский истребитель вместе с пилотом, горючим и боеприпасами. Наверное, я оглох… Слава Богу, не ослеп. Я не потерял сознания. Продолжаю лететь и управлять всё ещё живой «Сверхкрепостью». Курс — сто семьдесят градусов, курс на Иводзиму. Скорость машины… Скорость… Провал…
…Ещё безмолвно сотрясающий мир удар, от которого я выплываю из сиреневой глубины, как хищные небесные акулы — истребители «Хаяте», устремлённые на меня всего минуту назад. Скорость по прибору одна тысяча пятьсот, истинная — две тысячи четыреста сорок километров в час. Высота, занимаемая моим МиГом, семнадцать тысяч метров. Курс возвращения на Иводзиму — девяносто семь градусов. Высота растёт…
Главное теперь — выдержать курс! Если я вырублюсь, машину вытащит к острову спаситель-автопилот. Если вырубится автопилот, откажут астронавигационный комплекс и спутниковая ориентация, и если машина «оглохнет» и не засечёт приводные сигналы авиабазы, если откажет комплекс автоматизированной посадки, то бортовой компьютер сможет только дать команду на торможение и спуск с баллистической траектории в плотные слои атмосферы. Тогда я, скорее всего, окажусь лишь на траверсе Иводзимы, и катапульта пилотской кабины сработает в ближайшей, по мнению компьютера, точке к авиабазе.
Надо нацелиться как можно точнее на Иводзиму, пока я не вырубился, пока хоть что-то ещё «соображает» искусственный интеллект моей аэрокосмической машины. Высота двадцать девять тысяч метров и продолжает расти. Тело машины напрягает перегрузка. Через три минуты отстрелятся от корпуса самолёта вырабатываемые конформные баки. Тридцать восемь тысяч метров… Рёв двигателей отстаёт, свиста потока не слышно, воздуха здесь уже почти нет. Воздуха мне, мне больше воздуха… «Отзовитесь… Борис, отзовитесь…» Провал… Нет, не провал… Возвращаюсь… Я не должен терять сознание. Внизу, среди скал и зарослей, живые люди-солдаты. Они, наверное, в защитных складчатых робот-скафандрах. В правых руках у них двуствольные автоматы как продолжение руки. Я должен продолжать помогать им?
Машин Хэйитиро и Стаха рядом нет. Я — один. Мне надо ещё несколько секунд, чтобы прийти в себя. Перегрузка. Высота — сорок девять тысяч метров. Продолжает расти. Я ищу на себе красный ручеёк на белом поле, почерневший внизу, хотя на фонаре моего МиГа нет решетчатого переплёта. Но ручеёк есть, вот он. И есть боль. Тупая, изнурительная боль в груди и в животе.
Но я всё ещё жив.
Могу проверить системы МиГа. Главное сейчас для меня — целы уникальные крылья машины. На мониторе панорамного обзора крылья сверкают и переливаются в лучах солнца, как два меча с огненно отточенными лезвиями. Работоспособны оба оперения машины — переднее горизонтальное и заднее, похожее на приподнятые крылья гигантской бабочки, они обеспечивают высокую боевую манёвренность МиГу в атмосфере. В ближнем космосе они не нужны, а при спуске с орбиты могут сгореть в бушевании огненных вихрей, охватывающих тормозящую машину, и теперь, на пятидесятикилометровой высоте, начинают убираться в фюзеляж, обладающий вместе с крыльями несущими свойствами. Действуют все струйные рули. Втянулись воздухозаборники под фюзеляжем. Оба двигателя работают в ракетном режиме на номинальной тяге и возносят, возносят, возносят меня. Но я их не слышу и не могу вспомнить, нормально ли это.
Справа начинаю видеть ослепительный голубоватый ореол атмосферы над земным шаром. Джордж Уоллоу, оператор, похоже, уснул в своей задней кабине. Его усыпили яркие дневные звёзды. Они убаюкивают на этих околокосмических высотах, и он спит.
— Борис… Борис, отзовитесь!..
Голос женский, но не Полины. Её со мной давно нет.
«Наедине с прекрасным, гордым миром… Над золотым и синим океаном…»
Я давно выполнил полётное задание и теперь с ополовиненной заправкой возвращаюсь на Иводзиму. На Иводзиме ближайшая ко мне запасная авиабаза из числа тех, на которые мне международным соглашением разрешено приземляться. Высота семьдесят восемь тысяч пятьсот метров и продолжает расти… Я среди сверкающего солнцем холода почти космических высот… Курс… Курс — на Иводзиму!..
…Какая холодная, леденящая сырость под кислородной маской! Вся нижняя часть моего лица целиком плавает в промозглой сырости. Полётная высота — двадцать две тысячи футов и продолжает уменьшаться.
