Атака на «крепость» снизу повторяется.

В момент наивысшего напряжения нервов перед бомбометанием ко мне внезапно приходит ясновидение. Или это состороннее видение, которое сродни ясновидению. Понимаю, что оно вспыхнуло на предельно обострившемся чувстве пространства. Потому что на миг от неожиданности открывшегося стало по-настоящему страшно. Но только на единственный миг. Словно со стороны, как несколько минут назад, когда на моих глазах остервенелые «Тони» избивали серьёзно повреждённую и едва отвечающую им огнём «крепость», я вдруг увидел мой собственный самолёт.

В прозрачном и чистом узком пространстве, ограниченном по сторонам вертикальными дымовыми колоннами — последними следами сгоревших машин, — распластал огромные крылья гуашево отчётливый на акварели утра светло-серо-серебристый четырёхмоторный самолёт. Солнце безучастно поблёскивает на стёклах кабины и смотровых выпуклых боковых блистерах, ослепительно сверкает в дисках винтов, бешено перемалывающих отточенными ножами лопастей стерильную пустоту стратосферы. Но самолёт застыл на месте, как будто увяз концами крыльев в колоннаде стоячих дымов. Недвижимо напряжены вздувшиеся, удерживающие его, серые инверсионные канаты. Они намертво вцепились, словно вмёрзли, в ледяной металл несущих плоскостей. Самолёт-гигант околдованно неподвижен на боевом курсе, а чуть пониже его, блёкло-салатовый на фоне палевых и дымчатых лоскутиков бесчисленных кварталов Токио, с места на место, не приближаясь, деловито переползает крохотный крестовый ядовитый паучок — «Хаяте» — порождение зловещего мрака в глубинах военных подземелий. Он прицеливается разнесёнными на щупальцах кроваво-красными с тонким белым кольцевым ободком глазками, отражающими блеск восходящего солнца, поводит крыльями, словно хищно раскрывающимися жвалами. Поднимает воронёно поблёскивающую головку с вытянутым к моему самолёту хоботком и выплёвывает из него невесомую огненно-жёлтую паутинку судьбы. Деловито, заботливо оплетает ею хвостовое оперение «Боинга», кабины оцепеневших, парализованных стрелков, израненное чрево не успевшей разродиться гусыни. Он уже вплотную подбирается паутинкой к самым крыльям, всё ещё удерживающим «крепость» в разреженном воздухе стратосферы, а чтобы жертва не вырвалась из липкого плетения паука, невидимый загонщик с земли с паскудным усердием помогает хищнику и щедро вываливает перед атакованной машиной пригоршни грубо-клочковатых, самопроизвольно разрывающихся чёрных и серых тоже ядовитых облачков, отрезая намеченной жертве путь к спасению.

Умом я понимаю всю необъективность и неполноту промелькнувшего, как злостное наваждение, видения. В действительности моя машина завязла в самой сердцевине многослойного пирога, толщу которого вот-вот пронижут болтающиеся в воздухе после вываливания из отсеков и непредсказуемо выбирающие себе последний путь фугасные и зажигательные бомбы.

Я знаю, что по хищному паучку беспощадно хлещут сходящиеся огненные трассы близлетящих «крепостей», и жить ему в сверкающей паутине осталось считанные мгновения. Но он неотступно въедлив, этот паучок, он чует кровь жертвы и, кажется, не отцепится от неё даже мёртвый.

— Сброс!

Корабль облегченно рвётся вверх и вдруг содрогается, словно от взыгравшей придури выскочил с готовой гладкой дороги на воздушные ухабы. Это опять зенитки. Видно не разрывы снарядов, а беззвучные отсветы вспышек молний на переплётах остекления кабины. Отсветы означают, что снаряды рвутся совсем близко. И только теперь отстранившийся от всего мира до сброса бомб мой мозг с опозданием воспринимает глухое злобное рычание пулемётов «крепости», град осколков, дырявящих борта, разгорячённые выкрики стрелков, передающих друг другу в прицел теневые силуэты осатаневших «Хаяте», снующих вокруг бомбардировщика буквально со всех сторон.

Страшная оранжевая беззвучная вспышка справа. Подобно волку, на бегу цапающему зубами пулевую рану в боку, самолёт теряет направление скачков через ухабы и резво валится из строя вправо. Словно ища и не находя спасения в непредвиденно предательском небе, он интуитивно стремится хоть на мгновение припасть к простёртой под ним матери-земле, но ужасается огромности расстояния до неё и, опомнясь, тут же передумывает.

Вдвоём с Диганом мы едва удерживаем неожиданно и неузнаваемо взбесившуюся машину от стремления свесить правое крыло и боком ссыпаться на землю. Теряя высоту, она всё же кренится вправо, от солнца к западу, вываливается из строя бомбардировщиков и продолжает свой безумный одинокий бег к мечтаемой свободе.

Диган нетерпеливо осматривается, ещё пытается понять, что изменилось в лётной конфигурации воздушного корабля, но я уже сработал и выполнил экстренно необходимое.

Из первых слов доклада верхнего стрелка понял, что в аварийном темпе сработал правильно: до крыльевого силового кессона вырвана часть задней кромки правой плоскости за умершим третьим мотором, самопроизвольно раскрылись створки охлаждения правого крайнего двигателя — я немедленно раскрыл для симметрии створки на левом крайнем. Но оторванную заднюю кромку крыла реально заменить почти нечем. Триммерами отбалансировываю машину по крену, и нехотя-нехотя она выравнивается. Усилия на штурвалах постепенно, но ощутимо ослабевают.

«Сверхкрепость» сразу теряет почти шестьдесят миль скорости. Свой скоростной максимум — триста пятьдесят миль в час — ей в этом полёте уже не развить. Как не подняться больше на свой потолок — сорок три тысячи триста футов — тринадцать тысяч метров. Створки — «юбки» — на двух двигателях, один из которых не работает, растопыриваются во все стороны и действуют как приличные воздушные тормоза. Приходится флюгировать, то есть развернуть по потоку, лопасти гигантского бесполезного мёртвого пропеллера, воздушный винт замедляет вращение настолько, что из кабины видно мерные взмахи закрученных полотнищ отдельных лопастей, но скорость всё равно продолжает падать. А без скорости я не могу удержать самолет на занимаемой высоте. Он тяжело нависает над машинами, величаво выплывающими из-под нас вперёд и вправо всего в двухстах ярдах ниже. И начинает неудержимо и грузно снижаться. Наше возвращение постепенно увязает в болоте сплошных вопросов и проблем. Слышу хрипящий голос сержанта Новака:

— Это была… бомба, командир… Она разбила самолет майора Уилки… Я ранен, сэр… Робинсон и Хаски мне не отвечают… Госп-поди, я видел, я видел, как она… К-как она на них падала!.. Господи, как она на них п-падала!.. Как она на них-х-х… Я… О, гос… Меня… Я ра-нен… Я… Н-на мне кровь…

— Новак, вы в состоянии перевязаться?!

— Я… терял сознание… сэр… А-а-а-э-э-й-х-х-х-р-р… М-а-а-э…

— Новак! Сообщите состояние! Кто может, помогите, кто может, — помогите сержанту Новаку! Хаски, Лопес, Робинсон, ответьте командиру! Робинсон, Робинсон, ответьте командиру!..

Корабль сотрясается с треском и затихающей вибрацией в конструкции. Исчезает слышимость, наушники немеют. Но, может быть, люди меня услышат! Да, конечно, наверное, они меня обязательно услышат, но и это лучше уж потом, погодя.

Пока и говорить и некогда, и некак — зубы сжаты. Надо срочно увести машину из-под «крепостей», сыплющих бомбы вниз и заметно обгоняющих меня. Ведь я не знаю в каждую секунду времени, кто из наших надо мной и что они, самозабвенные идиоты, делают. В такой ситуации они все сейчас для меня враги!

Не прекращая оценивать приблизительное положение машины в пространстве, боковым зрением замечаю, как шевельнулся на своем правом сидении Диган. Молодчага, наверное, овладел собой и взял на себя руководство стрелками. Без связи вообще некому подсказать мне, как пробиться в сторону от строя под чистое небо, а не тащиться под летящими выше бомбардировщиками. Никак не до тебя, и потому справляйся сам, только пойми это правильно, Грегори!

Мою серьёзно израненную гусыню продолжает обгонять на глазах расползающийся строй бомбардировщиков. У всех пилотов в головах только одно: к чертям идиотскую диспозицию — поскорее отсюда! Далеко, уже милях в пяти впереди, на полном газу удирает от всех нас чей-то одинокий «Боинг». Я более чем уверен, что это машина Грейзера и Джиббса, потому что эскортирует её целая свора истребителей.