— У тебя достало ума, знаний и сил души додуматься, дойти до всего этого, Акико…

— У тебя, — мягко прервала Акико, — я выучилась, повторяю, пока крохам, крупицам, хотя и сумела узнать о тебе достаточно много, но именно ты дал толчок к тому, чтобы я постепенно пересмотрела очень многие мои прежние ценности и решительнее продолжила избавляться от милых наивностей, утешавших некогда меня. Так я оказалась должна тебе… Поэтому не сомневайся в моей преданности… Я поставлю тебя на ноги… Я подарю тебе новое сознание.

— Я слышу в твоём голосе печаль, Акико… А потом? Что будет с нами дальше?

— Это ты решишь сам… Когда сможешь… За себя и за меня… До сих пор я не знала, что мне не судьба… Мне, наверное, не это на роду написано… Не личное счастье, как ни обидно… Не за ним, оказывается, я пришла в этот мир… Это больно. Но я родилась, я пришла в этот мир, чтобы помогать другим. Я достаточно богата, чтобы не отвлекаться от предначертанного обыденными заботами о снискании хлеба насущного. Но… если ты решишь… Слишком многое я в тебя уже вложила, и ты дорог, ты невероятно дорог мне! Я полюбила тебя!

Она не сдержала вырвавшееся из глубины груди рыдание.

— Если ты решишь остаться со мной, я постараюсь быть для тебя всем, кем и чем для твоей души, для твоего сердца, для твоего тела потребуется… Ты ведь и сам не знаешь, каким окажешься, когда полностью выкарабкаешься… Ты — русский… Впрочем, не станем загадывать! Всё у нас ещё в будущем, всё: счастье, горе, постижение друг друга, разлука — всё нам ещё только предстоит.

Если б знал ты, как остро, как болезненно в сердце предчувствие… Но…

Лишь потому, что цветы

облетают,

милей они вдвое…

В суетном мире

что может быть долгим!

И вот перед нами, тобой и мной, открылся путь, хотя бы часть которого нам предстоит пройти вдвоём. Я постараюсь отдать тебе знание, которым владею сама — сумей только взять. Знания ты станешь получать по моей особой методике. Саи-туу по этой моей методике неплохо овладел английским, а сейчас осваивает и русский язык, чтобы общаться с тобой напрямую.

Знания войдут в тебя вскоре, а вот практика… Ты выучишься читать в сердцах, но сколько боли принесёт тебе это новое знание — знаю это! Знаю и то, что никому во вред ты не применишь своё новое знание, иначе не стала бы вкладывать в тебя всё, чем владею. Однако…

В каком из возможных миров ты окажешься, Борис, зависит от тебя…

Я устала и мёрзну… Обними меня крепче, Борис… Я хочу, чтобы мы уснули вместе…

Но сразу Акико уснуть не смогла.

И, не засыпая, я слышал нисколько не навевающие на меня дремоту полусонные слова-признания, выстраданные сердцем моей госпожи, моей дорогой Одо-сан:

— Наверное, мир, в котором живёшь, должен быть человеку приятен… В страшном мире человек не может оставаться нормальным, в страшном мире жить невозможно… Я тоже хочу… Я хочу почерпнуть из тебя то, что не смогла получить от других…

Мне кажется, она задремала успокоенной, а я из окружающего её пространства продолжал воспринимать всё то, о чём она хотела мне поведать. Лёжа рядом с ней и ощущая тепло её расслабленного сном тела, я молча созерцал тёмный потолок. Глаза мои были заняты несложной работой, не требующей сосредоточения сознания. Никаких эмоций от случившегося с нами я тогда ещё не испытывал. Мне вспомнилось чувство беззаботной вечности от погружения в тёплую водичку бассейна, мне уже было с чем сравнить новые ощущения умиротворённости и благостности, разливающиеся по всему телу и покачивающие его в своей чувственной колыбели подобно ласкающим волнам, пока, наконец, они не подчинили себе мои утомлённые тело и разум. И незаметно я уснул.

15. Мой японский антураж

Первый из наших совместных с Акико дней начался с завтрака в простой небольшой комнате с гладкими коричневыми стенами и светлым потолком, которую Акико называла гостиной и цитировала по памяти строчки из «Похвалы тени» Дзюнъитиро Танидзаки:

«Красота японской гостиной рождается из сочетания светотени, а не из чего-нибудь другого… Нам доставляет бесконечное удовольствие видеть это тонкое, неясное освещение, когда робкие, неверные лучи внешнего света, задержавшись на стенах гостиной, окрашенных в цвет сумерек, с трудом поддерживают здесь последнее дыхание своей жизни».

Очевидно, великолепный Танидзаки описывал здесь пору вечерних сумерек. Но прежде было утро, наше первое утро, когда Акико разбудила меня в своей спальне стихами-хокку^[2], негромко произнесёнными вначале по-японски, а затем по-русски, чтобы я их понял:

Лишь наступит прилив,

Вмиг скрывается отмель,

И тогда в камыши журавли улетают, крича…

А ведь я не так давно слышал от неё эти стихи.

Акико уже была гладко причёсана и одета по-домашнему в кимоно.

— Если ты захочешь быть моим кавалером и сопровождать меня в моих прогулках, Борис, тебе придется выучиться сдерживать своё удивление. Ты это умеешь? Я буду учить тебя необходимому из мияби — изящным манерам и утончённому вкусу, — согласен? — И она негромко, но весело рассмеялась. — Мияби — высокого происхождения, ведь «мия» означает — императорский дворец. Соглашайся же, и ты станешь моим кавалером, спутником в прогулках по ночному старому Эдо, полному чарующих, а иногда страшных тайн. Владеешь ли ты мечом? Слуга понесёт перед нами фонарь ариакэ, а ты, ты, мой сильный господин, сумеешь защитить свою даму от ночных грабителей?

Она склонилась надо мной, сидя на коленях, и осторожно прикоснулась тёплой мягкой ладонью к моему лбу.

— Согласен. Даже до того, как освою фехтование на мечах, а также искусство мияби, — шутливо вздохнул я. — Раз уж только владение мияби гарантирует приятное обхождение…

— Боюсь, тебе не преуспеть. Но будь постоянно прилежен. Ярче всего мияби раскрывается в умении человека выражать чувства к природе в стихах, одежде, устройстве своего быта, сада…

— К природе? И только? А к тебе?

Видимо, чувствоизъявление до поры она посчитала не только преждевременным, но и лишённым смысловой надёжности, и не дала мне договорить, прижала тонкий пальчик, сохраняющий аромат лаванды, к моим губам:

— Поднимайся, лежебок… Тебе помогут одеться.

— Лежебока, — поправил я Акико, не двигаясь с места.

— Лежебока? Если будешь неукоснительно старателен и весьма прилежен в учёбе, ты преуспеешь и в жизни. У нас успехи в учёбе — единственный путь к повышению социального и материального статуса человека. Надо тебе это хорошенько усвоить, лежебока! И запомни: есть большой смысл в том, что у японцев не принято целоваться. Никогда ни с кем не целуйся в губы. Сохранишь здоровье и избежишь бездны неприятностей. Ведь самое грязное место у человека в микробиологическом смысле — это рот.

Её слова запомнились, но не тронули меня. Моё воображение было поражено произнесшей их. Зашелестело кимоно, распространяя редкостно тончайший аромат незнакомых духов, Акико поднялась и традиционной женской семенящей походкой вышла из комнаты. Только прекраснейшие из женщин мира — японки — умеют так встать и так оставить тебя…

Вспоминая моё первое утро в её спальне, я вижу и неясные очертания ранних зелёных кустарниковых листьев, прикасающихся снаружи к матовому стеклу единственного окна, а если это было не стекло, то, вероятно, современная промышленная имитация провощённой или промасленной бумаги, кажется, я так и не догадался ни тогда, ни позже, прикоснуться к окну пальцами, удостовериться наощупь…

Я поискал глазами свечу, которая горела ночью, и зеркало. Но в углу комнаты стоял только фонарь-светильник с бумажным абажуром, натянутым на лёгкую раму из узких деревянных планок, — раритетный фонарь-андон эпохи Эдо. А зеркало… Только через две недели госпожа в своём присутствии позволила мне увидеть в зеркале отражение моего лица. Ещё дольше для меня исключались радио, телевизор и пресса, самостоятельно я о них и не вспомнил. И только примерно через полгода до меня стало доходить, в чём причины странных взаимоотношений людей и зеркал.