Потом…
Восьмая — «Жильё, улучшение домашнего быта»… Дальше для меня было просто: материальное обеспечение и продовольствие. Помнится, именно в таком порядке, все десять, я вспомнил их. Только… Да-да, припоминаю, я сказал в тот вечер госпоже Одо:
— Всё это взаимосвязано, потому что любое одно влияет на многое другое. И достаточно условно, потому что зависит от возраста, психофизических особенностей… От достатка. Наконец, от обеспеченности… У каждого — своё. Когда заболит палец или зуб — он нейдёт из головы, он выходит в приоритеты, но всё же лучше потерять зуб или палец, чем, например, голову.
— Лучше вообще ничего не терять, — ответила мне госпожа Одо. — Но так не бывает. Гораздо страшнее — потерять себя. Сейчас я занимаюсь подобным случаем…
— Достаточно, — отдалась во мне безмолвная мысль госпожи Одо. Вслух она сказала по-русски:
— Вас проводят. Помойтесь и отдохните с дорожки. Выпейте это…
Я обернулся. Слуга с поклоном подал мне бокал, каменный, как мне показалось, тяжёлый и чёрный, с густым маслянисто-коричневым питьём, напоминающим патоку по виду, цвету, полупрозрачности.
Я медленно выпил, не ощутив ни запаха, ни вкуса. Почти тотчас, как я вернул бокал, ледяное остриё ударило мне под темя изнутри, в самое основание разума, и глаза подёрнуло липкой вязкой дымкой, как если бы я мгновенно перенёсся в долины Таджикистана, где был Саша Дымов, а сам я никогда не был. Долины, затянутые мглой и тончайшей лёссовой пудрой, когда в преддверии осени задует злой и холодный ветер — «афганец». Одновременно я увидел бесконечные льды Гренландии, в которой тоже никогда не был. Увидел саванну в Африке на пути к водопаду Виктория. Белые от солнца камни на горном склоне под копытами какой-то оступающейся на камнях лошади в кожаных боевых доспехах с грубыми золотыми накладками… Звон копейного наконечника или другого древнего оружия…
Почти тотчас часть моего сознания как бы обволоклась выпитой маслянистой «патокой» и страшно отяжелела, обратилась в камень, от тяжести стала проваливаться вниз, сквозь моё тело, через отказывающие ноги куда-то в почву, физически отторгаясь от меня, начинаясь, заканчиваясь и вновь бесконечно рождаясь, повторяясь и угасая.
Слабо-слабо помню, как, шатаясь, поднялся и двинулся за слугой куда-то через сад, непонимающе подняв к блёкнущему небу глаза.
Мне стало казаться, что с каждым последующим шагом каменная тяжесть всё сильнее сковывает мои ноги, словно на крутом подъёме под непосильным грузом, но я, обессилевая, всё же продолжаю мой беспрерывный подъём в никуда, поднимаюсь, нащупывая опору, на всё большую и большую высоту, всё с большим и большим трудом продолжаю моё трудное восхождение.
На одной из незримых неверных ступеней я покачнулся, переставая справляться с телом, не удержался на ней, сорвался и обвально посыпался в беспросветную бездну, сохраняя в беспомощных ступнях тающую память о сиюминутном прикосновении к почве. Перед глазами, пока они ещё видели, стала разверзаться чернота… Я успел ещё услыхать вскрик, как почудилось, женский, но голосом, наверное, не госпожи Одо, — голосом, будто вывернутым наизнанку, — и запомнил, уже падая, первое из произнесённых кем-то по-японски слов: «Вакаримасэн…» — «Не понимаю…»
Меня охватило жуткое, ещё осознаваемое, ощущение страшной чёрной неизбывной муки, предвещающей подступившую смерть, причём, смерть успела заманчиво посулить незамедлительное избавление от муки, вызывая острое желание себя. Но… я всего лишь потерял сознание.
Точнее, я лишился управляющей мной части сознания. Осталась чувствительная, ощущающая, но не понимающая и бездеятельная, продолжающая чувствовать и под наркозом, но ничего не могущая, недееспособная сама по себе.
Это она продолжала жить, поглощая отмеренный ей срок. Это она смогла разглядеть в наступившей черноте маленькую тихую путеводную звёздочку. Это она возжелала для себя живительной осиянности слабым звёздным светом, и что-то во мне отозвалось и двинулось, унося с собой живую часть сознания вверх, к разгорающейся и растущей звёздочке. Невесомо и осторожно двинулось из покоя и заскользило над пропастью по бесконечной, провисающей над бездной во мгле, вечно живой и снова мною осязаемой серебристой нити. Сдвинулось и что-то не определившееся, не сформировавшееся пока во мне и, двигаясь, оно принялось приучаться чувствовать тупое, несвободное движение возрождающейся жизни тела.
Тогда я сказал мысленно себе: «Слава Богу, я — жив…»
Звезда надо мною растроилась, и я увидел три плоских зеркала, бесконечно продолжающихся до глубин Вселенной, три призрачных плоскости, словно посыпанных звёздной пылью, самосветящейся в кромешной тьме. Казалось временами, что все три плоскости взаимно пересекаются, но пожелав усмотреть линии их пересечений, взор скользил в необозримость, и вместе с ним ускользали вероятные линии пересечения. Глазу не за что было зацепиться.
Три звёздных блёстки медленно оторвались от ближней ко мне твердозеркальной поверхности, вдоль по которой вяло перебирал ногами я (ноги двигались по ней, но глаза утверждали, что видимая плоскость — одна, а осязаемая — другая), и, теряя яркость и вырастая каждая в самостоятельный зеркальный диск, подобно приближающимся планетам, отражающим и черноту ночи и блеск невидимого мне космического светила, всё так же медленно приблизились ко мне вплотную и повисли рядом, в подчёркнуто ощутимой близости: два диска — вверху, третий, размером чуть меньше, — под ними, на уровне моих глаз. Нижний пожелтел и зазолотился, как нимб вокруг головы святого.
Всматриваясь, я начал различать на золотом поле нимба и голову — человеческую — и потом лицо. Женское лицо. Сливаясь с сияющим нимбом, выше лица парили золотисто-огненные волосы, искусно собранные над головой в высокий узел и открывающие виски, украшенные золотыми же розами. На странно незнакомом, но известном мне лице открылись и не мигая смотрели мне в душу всевидящие неумолимые глаза стрелка из лука. Профиль, анфас, снова профиль.
Я различил зарождающуюся из сгустка темноты и слабо засветившуюся обнаженную женскую фигуру, стоящую ко мне вполоборота, спиной. Пепельные тени под лопатками, изгиб позвоночника, слабые отсветы звёздной пыли на ягодицах. Ниже икр ноги терялись в темноте. Незнакомка медленно подняла правую руку и согнула её, как бы желая обнять себя за шею. Отблески нимба оконтурили профиль конической острой груди, крутую выпуклость таза, нежно засветилось бедро. Еле заметным движением головы она позвала меня за собой и не меняя позы, без движений, поплыла вместе с сияющим нимбом, удаляясь от меня. Из моего горла вырвался хрип, но покорно, также без движений, я поплыл следом.
Всё так же замедленно она повернулась ко мне лицом и раскрыла навстречу мне свои объятия.
— Я не подчиняюсь… Я — откликаюсь… — пробормотал я, опуская голову.
— Ну же… Ну! — обдало меня её взволнованное дыхание. — Меня зовут Акико… Возьми свою госпожу!.. Мы одни с тобой на этом звёздном поле… Наконец-то ты вернулся!.. Я уж потеряла всякую надежду…
— О моя госпожа!..
— Помолчи, пока не время… Ты вспомнишь всё-всё, что с тобой произошло, приближается этот час… Вглядись: вот — зеркало, вот — свеча… По крыше и вечнозелёным листьям бамбука шелестят струи дождя… Какая у тебя гладкая кожа… Совсем как женская… Ты взял её от своей матери? Ты знаешь, что в тебе тоже течет кровь?
— Я не помню… Что это — кровь? Покажи мне, Акико…
— Я уколю твой палец, это не больно… Вот она, Борис, твоя кровь… Такая же, как у меня — это моя…
— Я вспомнил, что такое кровь, Акико…
— Я вылечу тебя теплом моего сердца… Моим теплом… О-о-о, только теперь я знаю, как надо лечить твою болезнь!.. Живым теплом, огнём моей любви! Ты знаешь, что это была за болезнь? Ты ничего пока не знаешь, тебя всему надо заново учить… — Она негромко рассмеялась, очень странно засмеялась, как будто застонала. — Что человек творит с человеком в наше время… А женщина — всегда врачевательница, всегда мать, и взрослая женщина и даже девочка, мы так устроены… Ты понимаешь, о чём я говорю?
