Что ж так слушают малютку, иль уж так умна?

Нет, одна в семье умеет грамоте она.

И пришлось ей, младенице, старичкам прочесть

Про желанную свободу дорогую весть.

В 1913 году я окончил четвёртый класс и получил документ об успешном окончании начальной школы, этим очень был доволен отец.

В 1917 году, после революции, запретили частную торговлю, обложили налогом, заставили сдавать хлеб. Загружали по 40–50 подвод в день (по двадцати пяти пудов зерна в мешках на лошадь, пуд это сорок фунтов, или шестнадцать килограммов). Арендованные земли разделили и распределили крестьянам. Когда в 1918 году пришли чехи, отцу предлагали снова взять земли обратно, но он арендовать её отказался, посчитав, что хватит и своей земли, которая положена на каждого едока.

В селе случился пожар. Это несчастье позже сыграло положительную роль в моей судьбе.

В 1928 году наше село Пименовка разделили на «пятидесятки», то есть в каждой «пятидесятке» по 50 дворов. В одной из них старостой назначили меня. Я должен был обеспечить сдачу государству муки, зерна. Но заданного количества собрать не смог. За это меня судили. Присудили две недели тюрьмы и 5 лет ссылки в Вологодскую или Северо-Двинскую губернию. Я выбрал Вологодскую. К этому времени наш дом был уже конфискован.

В этом и следующем годах, если люди «пятидесятки» не сдавали назначенный хлеб, то старшего день и ночь держали в сельсовете, несмотря на сенокос. В период «июньской заготовки» выступившего на собрании свата Иванова Дмитрия Ильича с честным объяснением, почему хлеба нет, арестовали и расстреляли за вредительство. Доводы, что зерно, которое оставалось после прошлогодней заготовки на зиму на семена, весной всё посеяно, а нового урожая ещё нет, власти не признавали.

На обвинённых в саботаже заготовок накладывали «бойкот»: детей не принимали в школу, заколачивали колодец с водой, всем членам семьи ничего не продавали в магазине. Самого хозяина виновной в не сдаче зерна семьи могли водить по улицам села в жару одетого в шубу, зимнюю шапку, варежки или шубенки и валенки, сверху покрывали ещё тулупом или меховой дохой. Так позорили Чечулина Дмитрия, Чечулина Александра.

Приехав в Вологду, я поселился у родственников заведующего местной сапожной мастерской Гаммлера. Хозяина звали Исай Яковлевич. Газеты опубликовали статью «Головокружение от успехов», говорили, что написал её Сталин. Она и натолкнула меня на мысль, что появилась надежда освободиться, поскольку наказание было несправедливым.

Я обратился к лучшему адвокату Вологды Спасо-Кукоцкому. Однако он объяснил мне, что не может поехать в Москву из-за одного моего дела, потому что поездка связана с очень большими расходами. Можно просто поручить ему написать заявление о пересмотре моего дела, и это будет стоить 200 рублей. Тогда я сам написал заявление и поехал с ним в Москву к прокурору Республики.

У Ярославского вокзала располагалось трамвайное кольцо. Я спросил у постового милиционера, как мне проехать в прокуратуру. Он объяснил, что нужно сесть в трамвай 22-го маршрута и доехать до остановки Тверской бульвар. Прокуратура размещалась в пятиэтажном здании. Очень много в ней находилось посетителей, которые приходили сюда по 10–12 дней. Прокурором Республики был тогда Крыленко Николай Васильевич (его потом расстреляли в 1936 году). Его заместителем работал Гришин.

Я одет был хорошо и решил держаться посмелей. Сказал секретарю, что должен быть у прокурора, и меня направили к его заместителю. Гришин выслушал меня и пошёл с моим заявлением к прокурору. Пригласили зайти меня. Я предъявил имевшиеся у меня справки. Одна из них подтверждала, что после пожара в деревне Крутали моя семья помогала погорельцам хлебом, другими продуктами, одеждой. В отношении конфискованного у нас дома тоже просил рассмотреть и решить вопрос.

Мне сказали, что я могу считать себя свободным, и выдали справку о моём освобождении от наказания. В отношении дома написали письмо Курганскому окружному прокурору Титову, чтобы пересмотрели дело. Наш дом конфискации не подлежал. Он, хотя и был кирпичный, у нашей большой семьи был единственный.

В Вологду я возвращался обрадованный освобождением. Оформил документы, мои продукты (муку и сало) оставил хозяевам, у которых квартировал. Поехал к себе домой. Мой брат Захар жил тогда на железнодорожной станции Зырянка, в 12 километрах от родной Пименовки. Я пришёл к брату в 6 часов утра. Он немедленно стал запрягать лошадь, чтобы увезти меня в Пименовку.

Когда мы с братом приехали, увидели такую картину: нашу мать вызывали в сельсовет, чтобы она уплатила, как за съёмную квартиру, за проживание в конфискованном у нас доме по 25 рублей в месяц. А она им сказала, что больше трёх рублей заплатить не может, это всё, что у неё сейчас есть. И потом больше трёх рублей в месяц платить не сможет, поскольку нет заработка. Мать очень обрадовалась моему счастливому возвращению.

Я в сельсовет не иду. Но мы узнали, что из Кургана местным властям пришло решение: «Конфискованный дом вернуть владельцам на основании резолюции прокурора Республики». Дом снова стал нашим. Как-то увидел на улице председателя сельсовета. Он спрашивает, почему я не захожу к ним в исполком. Я ответил, что не нахожу нужным. А конфискованные мельницу, двух лошадей и триер нам так и не вернули.

Ещё до поездки в Москву из Вологды я разговаривал с сосланным в Вологду москвичом. Он раньше имел в Москве торговлю, за которую его сослали, как нэпмана, и теперь к нему приехала и жена. Он говорил мне, что если буду обращаться в правительство, то лучше обращаться к председателю Совнаркома Алексею Ивановичу Рыкову, а не к Калинину. Но я решил обратиться всё-таки к «всесоюзному старосте» Калинину, написал, что освобождён от наказания по решению прокурора Республики, просил вернуть нам конфискованное, чтобы и дальше давать стране хлеб и другую сельхозпродукцию. Получил от Калинина отказ. Председателя Совнаркома Рыкова за правый уклон с критикой массового раскулачивания тоже расстреляли, вроде, году в 1938-м.

К сожалению, и наши мучения на этом не кончились.

В 1930 году нас из нашего дома выселили совсем. На мой вопрос: «За что?», ответили, что по полученной разнарядке должны выселить из Пименовки 20 семей. И, хотя вы не сделали никому и власти ничего плохого, но ведь вашего соседа бедняка Ваньку не будешь выселять. Записали про меня основание для выселения: «Бывший торговец и крупный хлебопашец», хотя в отобранном магазине я не торговал, а учился в кузнице кузнечному делу и слесарничать, как рабочий. В какой-то графе про это тоже записали, но не помогло.

Допрашивали нашу соседку, мололи ли мы ей на мельнице зерно, сколько брали плату за помол. Она им ответила, что иногда мололи, но всякий раз считали это, как помощь по соседству, с неё ничего не брали. А когда она у нас, бывало, и работала, то рассчитывались с ней добросовестно и кормили очень хорошо.

Выселили нашу семью из дома 4 марта 1930 года. Я как раз вернулся из Кургана, ничего там от властей не добился. Подошёл к дому, смотрю, в нашем дворе полный беспорядок. Понял, что отец в доме больше не живёт, его с семьёй выселили. Оказалось, что временно они перешли в дом к моему младшему брату. Иду туда. Отец стоит на крылечке и говорит мне: «Строил дом, думал, что и детям его хватит, и внукам. Нельзя стало жить». Нас отвезли сначала за 20 километров, оставили у чужих людей ночевать. А отца срочно увезли в город в суд за неуплаченную страховку 16 рублей. Там, на вопрос, будет ли он платить, отец ответил, что дома у него уже нет, как и хозяйства, и конфискованных с домом денег, а осталась с ним только старуха-жена. Властям с домом и всем хозяйством достались складированные двадцать тысяч штук кирпича, вот кирпич за долги и засчитайте. Вернувшись из Кургана, отец увидел, что всех уже увезли из Пименовки. Попросил запрячь лошадь, чтобы догнать. И догнал.