Названная в честь английской принцессы ещё при её жизни восхищавшимися ею родителями жены Джеймса, курчаво-белокурая сероглазая голландка Диана и внешне походила на неё, только была заметно крупнее и спокойнее, и дома, когда он уже не отвлекался от жены на учёбу, скоро показалась Джеймсу довольно пресной. Он убедил родителей в целесообразности для себя военной карьеры, из дому стал отлучаться надолго и всякий раз ощущал на душе праздник дважды: вначале отъезжая из дому, а потом при возвращении в спокойно и размеренно живущую без него семью — на считанные дни. И принудил личного внутреннего критика к согласию и подчинению вымученной, но торжественной декларацией о том, что чувствует себя самим собой только на свободе, а не в неволе. Отец Джеймса, Говард Миддлуотер-младший, сам бывший лётчик, казалось, не слишком огорчился выбором сына лётной профессии, но, похоже, не проявлял и существенного интереса к его карьере.
Встретившись теперь с Акико, вглядываясь в живые угольки её глаз, в повзрослевшее, но всё ещё свежее, молодое лицо, и отметив появление тонких складочек по сторонам губ, когда она улыбалась, Джеймс спрашивал себя, не упустил ли более счастливую судьбу, но ответа не находил. Ему было известно, что по непонятной причине Акико одинока. Она знала, что у него есть семья — жена и дочь. И выбранная им теперь для себя неуязвимая позиция официального представителя могущественного государства позволяла Джеймсу избегать возможных расспросов Акико о его личной жизни. Но до сих пор дополнительных вопросов она ему и не задавала.
А что он? Она стала ещё привлекательнее. К ней всё ещё классно тянет, по-студенчески мелькнуло впечатление об Акико. «Будущее покажет, достижима ли глубина в наших отношениях, которые, наверное, могли бы стать и более близкими. Хотя аборигены здесь, в Японии, на этом Востоке, все с большими странностями», — стараясь удерживаться в оптимистическом состоянии, подумал Миддлуотер. Собрался с духом, кашлянул, облизнул губы и прохладно-вежливо проговорил:
— Расскажи мне, пожалуйста, Эйко, в каком сейчас виде этот русский?
— С медицинскими подробностями? Всю клинику? — уточнила Акико, в очередной раз отмечая про себя, как не вяжутся невнятная, как сквозь вечную жвачку, американская речь и подростковый голос Джеймса с его мужественной, представительной внешностью.
— Нет-нет, клиническая картина не очень меня интересует, я всё-таки не специалист.
— Хорошо, Джим, — очень мягко, как ему показалось — профессионально успокаивающе, — согласилась японка.
Госпожа Одо поднесла к губам персональный компьютер и вывела на большой монитор видеозаписи, зафиксировавшие состояние пациента на различных стадиях заболевания. Глядя то на Миддлуотера, то на экран, она напомнила, что первые семнадцать дней в её клинике лётчик молчал и ни на что не реагировал. Он словно старательно всматривался во что-то и как будто ничего не мог рассмотреть. Когда ему пытались заглянуть в глаза, казалось, что его отстранённый, странный, но всё же не совсем бессмысленный взгляд пронизывал стоящего перед ним человека насквозь и уходил куда-то в бесконечность. На лице русского ничего не отражалось, когда его кололи иголкой. Его водили за руку, кормили, обслуживали и укладывали: он вёл себя, как сомнамбула. Подтолкнут — идёт. Упрётся в стену на повороте коридора — остановится лицом к стене, но самостоятельно завернуть по ходу движения не догадывается. Стоит перед стеной и снова как будто всматривается предельно напряжённо во что-то, что находится намного дальше любых доступных нормальному зрению пределов. Поначалу он производил жутковатое впечатление человека, в затаённом волнении чего-то ожидающего в своей отключенности от мира, как если бы что-то невероятное с ним вот-вот могло или должно было произойти, и при этом необъяснимо бездействующего.
— Когда я привёз его к тебе, он был в таком именно состоянии, — заметил Миддлуотер, согласно наклоняя голову и продолжая внимательно вглядываться в изображение вяло движущегося русского лётчика на мониторе. — Или близком к такому.
Акико сидя поклонилась, словно тоже кивнула ему, и продолжала комментировать демонстрацию:
— После обследования мы провели общую стимуляцию его центральной нервной системы. И после неё он по-прежнему продолжал никого из нас не замечать. Но вскоре Густов стал издавать уже отдельные звуки, часто нечленораздельные. Потом он начал шептать, сначала невразумительное. Затем заговорил, всё более внятно, и полтора месяца на разные лады рассказывал, казалось, самому себе одну и ту же историю о том, как перед Второй Мировой войной беседовал на Аляске со священником, бомбил в 1945 году Токио, а в конце концов долетел до спасительной Иводзимы. Я показала тебе то, что он наговорил, мы перевели это в видеозвуковую форму, там даже присутствуют его впечатления о моей скромной особе. Нынче он всё больше входит в избранную им для себя роль американского военного лётчика времён Второй Мировой войны. Представь, что он каждую ночь вновь и вновь переживает кошмары налёта на Токио…
— Знаю об этом, Эйко, дорогая, тщательно изучил и усвоил твои материалы, но я уже отмечал, что этот его бред для нас нисколько не интересен. При чём здесь Вторая Мировая война? Воздушный налёт на Токио! Истинный бред… — Миддлуотер в негодовании передёрнул плечами и как будто даже брезгливо поёжился.
— Для нас, Джим, на самом деле, его рассказ, эти трудно проверяемые на достоверность легенды — подсказка, как с ним быть дальше. И чуть позже объясню, почему. Рассказ его многократно записан с первичных видеозаписей, затем отпечатан и отредактирован таким образом, чтобы не утратились детали. Сняты повторы и… ругательства на обоих языках. Несколько раз больной употреблял русские и ещё какие-то нераспознанные слова и выражения, когда упоминал русские источники. Наверное, не только русские… К анализу мы приступали немедленно, как только сообщалось что-либо новенькое. На контакт, напоминающий осмысленный, он пошёл позавчера, и я немедленно известила тебя.
— Когда он заговорил о реальном полёте на МиГе?
— Четыре дня тому. Немного, отдельные проблесковые воспоминания, а развития темы пока нет.
— И ты успела это отразить в отчёте… Можно ли надеяться, Эйко?
Миддлуотер поймал себя на том, что как заворожённый смотрит, как дышит на её шее, в согласии с речью Акико, вполне уместное янтарное ожерелье. «Как всё-таки своеобразны звуки, издаваемые её восточным горлышком», — подумал он. Японка полуприкрыла гладкими выпуклыми веками слегка раскосые глаза и прикоснулась правой рукой ко лбу:
— Сложно сказать, но думаю, да. Поскольку он рассказывает и по-английски и по-русски, усиленно восстанавливаю мой несовершенный, брошенный было за отсутствием времени русский язык, и в этом догоняю тебя. У меня свой метод изучения языков.
Миддлуотер молча покачал слегка головой из стороны в сторону, не понимая, как можно в сумасшедшем доме работать в таком сумасшедшем темпе и не сойти при этом с ума.
Начало первого же длительного разговора с Миддлуотером навело госпожу Одо на мысль, что своим впервые обстоятельным визитом американец вырывает её из привычного жизненного распорядка, но его манера речи не настраивает её на деловой лад, а смешит, как будто внутри неё кто-то над визитёром хихикает и просится наружу, чтобы отсмеяться вволю. Она заставила себя не смотреть на Джеймса, пока он пояснял ей, что не хочет сразу запутаться в деталях, и приводил доводы о том, что она, разумеется, понимает: с тем, что Миддлуотер привезёт от неё в своей голове (ему запрещено делать любые записи), что, вернувшись в Штаты, расскажет специалистам, будут работать квалифицированные штатовские эксперты. «Поэтому попробуй довести до меня просто и понятно, — говорил Миддлуотер, — в чём здесь дело с этим русским лётчиком, с какими ты столкнулась сложностями, — но в самых общих чертах», — а Акико еле сдерживала себя, чтобы не рассмеяться вслух.
С трудом, но это ей удалось. «Нет, в университете мне над ним так смешно не было, мы, видимо, совсем отвыкли друг от друга», подумала она, а вслух произнесла:
