Оба собеседника ощущали известную скованность, какая обычно случается между малознакомыми или редко встречающимися в самом начале разговора, пока не выяснено, что за дополнительные цели возникли перед участниками в связи со вновь открывшимися обстоятельствами, и не выработан или утрачен общий язык.
Госпожа Одо в традиционном белом халате, но без головной шапочки, которую трудно было бы поместить на огромный, тщательно сформированный купол глянцево-чёрных волос, спокойно сидела с внимательным, непроницаемо-вежливым выражением ухоженного лица в однотипном посетительскому, неудобном для грёз, кресле за своим свободным ото всего матово-коричневым рабочим столом. Сравнительно громоздкий квантовый геле-биологический ДНК-процессор стационарного компьютера штучного российского производства был выполнен в виде одной из массивных тумб рабочего стола.
Она только что выключила просмотр записи впечатлений своего пациента об участии в налёте на Токио, переведённых мощным компьютером в видеозвукоряд, и терпеливо ожидала реакции визитёра. Но он пока молчал.
Она явственно ощущала затаённое волнение Миддлуотера, подчёркнуто сосредоточенно разглядывавшего крупномасштабные компьютерные расшифровки графических индийских мантр для созерцательных медитаций (он припомнил, на Тибете подобные не компьютерные, а рукотворные оригинальные изображения зовутся мандалы).
Графические расшифровки мантр — по одной многоцветной ирреалистической картине — располагались на трёх стенах кабинета, выше глухих дверок встроенных в стены шкафов и дверей в помещение архива с множительной и печатной техникой и хорошо оснащённую лабораторию; четвёртая стена, левая от входа, напротив рабочего места владелицы, была занята шестидесятидюймовым плоским и тонким экраном монитора, — другой обстановки в кабинете не было. Да — в углу ещё старинные высокие напольные часы, это они и звонят периодически. Похоже, века девятнадцатого, наверное, фамильные, значит, дорожит она ими, если под землю упрятала.
Помогать Миддлуотеру наводящими вопросами госпожа Одо не спешила, решила проявить благоразумное терпение. Ведь не обо всех причинах его обеспокоенности она могла догадываться.
От точечных галогеновых светильников у потолка, отблески которых тлели и на лаковом полу, загорелые жестковатое лицо и руки Джеймса окрасились в тускло-холодные тона и выглядели рабочими органами робота-гуманоида, создателем не предназначенного для высокоточных действий. Этот же искусственный бестеневой свет смягчил природную смуглость кожи Акико, подбелил тонко-выразительное лицо и подчеркнул присущее облику японки воспитанное в зрелые годы выражение царственной снисходительности, впрочем, без высокомерия, не располагающего, как известно, к доверительности. Напротив, мягкая внимательность в выражении глаз хозяйки приглашала к откровенной беседе и подчёркивала обещание не только выслушать, но и решить задачу, если она в принципе решаема.
Разумеется, главной причиной их внеочередной встречи был её вызов американского заказчика — русский лётчик впервые упомянул в своем полубреду по поводу бомбёжки Токио о реально состоявшемся аэрокосмическом полёте, и Миддлуотер прилетел настолько срочно, насколько смог.
Госпожа Одо предполагала, и появление Миддлуотера её убедило, что в ряду важнейших дел для полковника было и это, связанное с засекреченным русским, особое поручение не только военно-воздушного руководства Джеймса. При первой же встрече она почувствовала за узко поставленной перед ней задачей нескрываемый интерес и некоторых очень высоких лиц, выражающих в заокеанской стране жёсткую политическую волю. Миддлуотер тогда намекнул, что только в операции по укрытию засекреченного пациента задействуется множество профессионально подготовленных людей. И, более чем вероятно, с японской стороны тоже.
«Горячую» новость от госпожи Одо Миддлуотер тут же доложил руководству и уже на следующее утро получил новые инструкции и приказание немедленно вылететь в Токио. Туманное поначалу для него дело неожиданно запахло тратами ещё больших денег и желанной перспективой в карьере. Готовясь на военном аэродроме к полёту и облачаясь в лётный костюм, Джеймс размышлял, как теперь более плотно, максимально результативно повести дело с Акико. В течение всего полёта, на сорока тысячах футов над Тихим океаном, эти и сопряжённые с ними проблемы не шли у него из головы. Миддлуотер устал за время перелёта, сам управлял самолётом — боевым истребителем, — и сейчас, чтобы скрыть внутреннюю озабоченность, будь он в своем кругу, не постеснялся бы зевнуть. Вот только Акико может воспринять зевок как явный перебор в его защитной облицовке, что и делу, и взаимопониманию на пользу не пойдёт.
Джеймс старался сосредоточиться на предстоящем разговоре и всё-таки не находил к нему своеобразного ключа, который ни за что нельзя выпускать из собственных рук без риска оказаться оттёртым в сторону от кормила: «Непривычно? И кому? Мне, человеку насквозь положительному, заслуженному, официально признанному и уверенному в себе, уже полковнику, который, несмотря на молодость, храбро повоевал в мире, достойно держится в любом обществе, в сравнении с этой хризантемой-Акико, непонятно почему неплохо чувствующей себя и в малопригодной для нормального обитания среде патологических идиотов».
Действительно, в отличие от Акико, Миддлуотер никогда в душе не чувствовал себя призванным стать психологом. В Великобританию, в то отдаляющееся время юности, он приехал учиться по настоянию родителей. Их воля была, как ему объясняли и мать, и особенно настойчиво отец, продиктована возродившейся, в пику скоротечной вспышке популярности юго-восточно-азиатского Сингапура, модой на чисто европейское университетское образование. О нём магнаты успели подзабыть за девяностые годы двадцатого века, баснословно прибыльные за счёт ограбления стран рухнувшего Восточного блока. И теперь узкий круг избранных американских финансистов испытал разочарование в связи с заблаговременно не спрогнозированными провалами ряда крупных инвестиционных проектов в различных регионах земного шара.
Общей причиной никем не ожидаемых финансовых неудач денежные мешки теперь усматривали чрезмерную упрощённость методологического подхода наёмных специалистов-экспертов при оценках ими ряда перспективных рынков. Стало ясно, что юную поросль себе в помощь следует готовить не традиционными, а глубоко модернизированными методами. Причём, в атмосфере первично-коренного и тщательно поддерживаемого классического академизма, более внимательного к детализации, чрезвычайно много значащей для грамотных, с разных ракурсов, рассмотрений исследуемых объектов. Значит, учить детей надо в Великобритании, откуда когда-то всё и началось.
Акико Одо ещё тогда, в доброй старой Англии, в университете, обратила на себя внимание Джеймса вначале на лекциях по философским приложениям высшей математики. Это была настоящая, азиатская, не американская японка из какого-нибудь национального таун-квартала, сродни чёрным Бруклину или Гарлему по скученности, только с преобладанием иного цвета кожи у обитателей. Девушка с пристальным, как у снайпера, и цепким, как у агента-розыскника, взглядом, с симпатичным, по-своему даже красивым, живым, совсем не кукольным лицом и роскошными чёрными волосами, позволяющими ей в какие-то торжественные для неё дни редкостно разнообразить причёски, но зачастую просто свешивающимися ей на спину и покрывающими лопатки. Она была не столь вытянутой ввысь, как евроакселератки, напоминающие тощебёдрых и с неразвитыми икрами баскетболисток из команды бройлеров, цыплят-скоровыростков, обладала гармоничной и пропорциональной классической, пока ещё воистину девичьей, развивающейся фигуркой. Практически не пользовалась косметикой, не тратила деньги и себя на дорисовывание изначально отсутствующих модных выражений в своём естественном облике.
Заинтересованный взгляд Джеймса стал выделять юную Акико Одо в немноголюдной (поскольку большинство студентов из числа тех, кто не пребывал в высшем учебном заведении, а действительно учился, прилежно корпело перед тускло-серыми экранами мониторов в поисках предположительно полезного в инфоразвалах Интернета), пропахшей ветхозаветной пылью умерших веков университетской библиотеке, где сберегались от варварства крестьянских восстаний, промышленных революций, обеих горячих Мировых войн и уцелели почти никому не нужные и непонятные труды: манускрипты, написанные безвестными ныне авторами ещё вручную на выделанных из телячьих шкур пергаментах, первопечатные покоричневелые инкунабулы, всякие многофунтовые фолианты, стянутые почерневшими металлическими застёжками.
