Митико никогда не решилась бы спросить, к чему приносимая мной жертва отъезда. А если б и отважилась на такой неслыханный поступок, я, как бы ни старалась, не смогла ей дать ясного ответа. О, этот тихий шелест кимоно от ослабевающих движений постаревшей сегодня прямо на глазах близкой женщины, так напомнивший мне осенний шорох ветра, который взволновал своим неожиданным порывом прибрежные камыши… И чутко уловленное постукивание низко нависших над Митико тонких ветвей друг о друга, словно и они заторопились с нами в путь, затопали вразнобой своими деревянными подошвами-гэта и застучали странническими посохами в утоптанную спину дороги. Но и шелесты, и стуки ещё не ожидаемая мной музыка.

Растерянная поспешностью и беспорядочностью наших сборов, непонятно для неё, куда и зачем, огорчённая Митико осталась на каменных плитах внутри ограды и склонилась в глубоком церемонном поклоне, скрывая слёзы и провожая тронувшийся автомобиль, а по его боковым стёклам вдруг потекли быстрые струйки короткого, но сильного дождя.

Нечаянный дождик, брызнувший нам «на дорожку», и при отъезде особенно ценимый русскими как олицетворение грядущей успешности начинания, принялся размывать и в моих затуманенных глазах милый образ хрупкой, вновь остающейся в одиночестве, беззаветно мне преданной и доброй сердцем старой женщины, хорошо помнящей ещё мою маму. Обе они были из одной деревни, бесследно исчезнувшей под городской застройкой. Я подумывала, что мы с верной Митико, возможно, приходимся отдалёнными родственницами по моей рано ушедшей маме, только всё как-то забывала у неё спросить. А теперь, с момента отъезда, снова стало уже поздно. О Амида-Будда, повелевающий Западным раем, пусть в твоих лучезарных чертогах мама моя и отец, мой отец тоже, пребудут навечно молодыми! И более счастливыми в принявшей их вечности, чем в моментально промелькнувшей жизни здесь, на сразу забывшей о них земле.

Неожиданный дождь навёл ощутимую печаль расставания на увлажнившиеся стволы и почерневшие ветви деревьев ещё столь недавно приятно тенистого сада, теряющего ныне остатки пожухлой листвы. Похоже, что невпопад порадовались дождю лишь освежённые, ярко заблестевшие краской над сплетением крон изогнутые кровли бесконечно любимого, а теперь неизвестно, на сколько времени покидаемого хоккайдского дома.

Я уезжаю с русским. А вообще — как уезжают с русскими? И как уезжают сами русские? Если бы я была русской женщиной, а тем более девушкой эпохи, например, совсем ещё недавнего построения коммунизма, а о таких юных русских женщинах шестидесятых годов прошлого, двадцатого века в последнее время я столько прочла, просмотрела и прослушала не только из праздного любопытства, то, конечно же, «презрела» бы идеологически осуждённый «грошевой уют» и, решительно подводя итог осёдлому этапу жизни, задорно встряхнула волосами, коротко остриженными по комсомольской моде, и с песней в темпе марша двинулась бы на ударную стройку с заплечным вещмешком, в свитере и кедах или неведомых мне «кирзачах». Навстречу судьбе, яркой любви и полному драматических неожиданностей продолжению жизни в новых краях. Но время социализма быстро прошло. И я призналась Борису, что о женщинах современной России не знаю почти ничего. Может быть, о них больше не пишут, если они, наведя среднемировые стандарты на свои обличья, перестали быть интересны пишущим. Или эти пишущие, возможно, уже не поспевают за русскими женщинами в их деловых поездках и повседневных хлопотах по обеспечению собственного материального преуспевания. Не знаю, как сейчас уезжают русские.

Однако мой мимолётный, когда я проходила рядом, и, признаюсь, прощальный взгляд в сторону неспешных, безмолвных и теперь тягучих струй садового ручья, отражающих блёклую голубизну холодного осеннего неба, всё-таки вызвал из самой ближней памяти оледенившие внутри строчки несравненного Мацуо Басё:

Жёлтый лист плывёт.

У какого берега, цикада,

 Вдруг проснешься ты?

Внутри чувствительно кольнуло, но во мне, тем не менее, не возникло ни чувства острой печали от расставания со всем многолетне привычным, ни учащения сердцебиения. Не могу ведь я уподобить себя цикаде, бездумно доверившей сладкий покой своего зимнего сна высохшему листу, который оторвался от ветки родного дерева и теперь по воле ветра несет на себе нечаянную путешественницу неведомо куда. Наверное, и я стала понимать, что даже состарившемуся дереву надо из лесу или из сада попасть в чей-то дом и в умелых тёплых руках мастера превратиться в полезное изделие, чтобы и о нём подумали так, как некогда сложил тот же мудрый волшебник Басё:

Пестик из дерева.

 Был ли он сливой когда-то,

 Был ли камелией?

Хочется верить, что все мы в любящих руках более разумных Высших сил. Не бездушные пестики для толчения зерна, не кому-то Высшему полезные изделия, но люди. Живые, чувствующие и отзывающиеся на всё, настоящие люди. И всё же, всё же…

Трёхстишия-хокку кисти Басё живо напомнили, как Джеймс Миддлуотер увозил Эву и Стаха Желязовски. Тогда из моего притокийского дома, ведь в постоянной жизни я токиоска.

Как красиво смотрелась эта тайфунная польская семейная пара!.. Как экстравагантна и экспансивна в своей милой непосредственности была незабвенная Эва! Навернулись слёзы, когда я подумала, что ни в коем случае нельзя было на неё обижаться. Надеюсь, что в отношениях с ней мне в итоге удалось подняться над мелочными обидами.

Короткий рассказ о неожиданных впечатлениях от расставания с ними сберёгся лишь внутри меня и в гораздо более совершенной памяти моей компьютерной помощницы Джоди. Если бы не так, то этих двух прекрасных молодых людей в нашем бурном мире словно никогда и не было, словно вдруг вынесло их на японский берег ко мне случайно волной, а следующей волной небрежно смыло. Я не поведала верной Джоди только, о чём думали они при отъезде в тот такой ещё совсем недавний ярко-солнечный день. По-моему, радовались совершенно по-детски искренне тому, что наконец встретились и остаются вместе, что ждёт их прекрасный летний отдых. О Боже, Боже…

Если теперь Стах действительно погиб, то хорошо для Эвы или плохо, что нет у них детей? Но, может быть, в самое последнее время она забеременела и теперь сумеет выносить в себе живую память о безвременно улетевшем от неё любимом? Я ничего, ровным счётом ничего о ней теперь не знаю… И ниоткуда, ни из какого времени, ни из каких сфер уловить о ней не могу, никак не настраиваюсь, слишком мы с Эвой разные.

Да, я стала почти настоящей токиоской, но с преобладанием всё-таки европейского, а не японского менталитета. Немногие поверхностно воспринятые в детстве и истирающиеся из памяти деревенские традиции не означают глубокого приобщения к культуре и принятия судьбы всего народа. Хотя и народы живы каждый день не на одних лишь деревенских привычках и подсказках, вынесенных из детства, всё ведь непрерывно течёт и всё вокруг изменяется.

Теперь Джеймс увозит уже меня и Бориса из моего хоккайдского дома, и о чём важном ещё задумываюсь я, отваживаясь на этот поступок, на что прочное и хоть сколько-нибудь надёжное могу опереться в зыбких моих размышлениях?

Пусть освящённые временем традиции остаются, но сегодня в изменившемся мире и сама поэтика, думаю, должна быть иной, чем лет восемьсот лет назад: личные иллюзии достославного Камо-но Тёмэя повествуют ведь лишь о тех прошедших легендарных полузабытых временах, а мои сокровенные впечатления возникают уже от моих собственных представлений о нынешнем таком сумбурном, но, для нас, столь же благословенном и тоже чрезвычайно быстротекущем времени… Впечатления — это, наверное, почти эмоции. Или, точнее, их родители.

Машины с охраной нас опередили, я и не заметила, куда они умчались. Наш автомобиль тоже словно перелетел через мост над неширокой речкой Урю. Куда он, кстати, свернёт: налево к аэропорту в Саппоро, направо к Читозе, где, похоже, и приземлился истребитель Миддлуотера, или поедет прямо на север к военной авиабазе возле Асахикава? На север вряд ли, — пожалуй, до Асахикава далековато, — ведь мой родной Хоккайдо по-настоящему большой остров. Мы стремительно объезжаем озеро Сикоцу и едем теперь уже так далеко от моего любимого дома и моих родных южных предгорий…