Эдди запросил еще один телефонный звонок. В воскресенье я получила электронное письмо из Пентонвиля. Не знаю, что именно он хочет обсудить. Надеюсь, не передумал насчет съемок в следующем месяце. И не будет водить меня за нос.

Найджел выходит, щелкает замок, и только после этого я говорю:

– Спасибо, Алекса. Я действительно ценю ваше желание участвовать в проекте. Мы уже обсуждали по телефону, просто напомню: сегодня я записываю все, что будет здесь сказано. Если выйдет какая-то накладка или вам не понравится, как вы выразили какую-то мысль, дайте знать, и я спрошу еще раз или переформулирую вопрос. Не нужно играть на камеру или делать что-то специально для съемок. Давайте просто поговорим.

Она улыбается. Я сказала что-то забавное.

– Уже и не помню, когда мне приходилось с кем-нибудь «просто говорить», Эрин. Так что вам придется проявить снисходительность. Но я постараюсь, – фыркает она.

Голос у нее глубокий и теплый. Забавно слышать его вживую после долгих телефонных разговоров. С начала проекта у нас состоялись три телефонных беседы, все вполне продуктивные. Я старалась избегать главных тем интервью, поскольку хотела, чтобы в первый раз она изложила свою историю целиком и на камеру. Сохранить новизну. Странно видеть ее перед собой во плоти. Конечно, я смотрела фотографии в деле и прочла статьи в газетах, рассказывающие ее историю, которые читал месяц назад Марк, заглядывая мне через плечо. И все же это другое. Она спокойная, уравновешенная. Те фотографии сделаны во время ареста, четырнадцать лет назад, когда ей было двадцать восемь. Сейчас она каким-то образом стала еще красивее; тогда была просто миловидной, а теперь по-настоящему красива. Мягкие русые волосы собраны в низкий хвост на затылке, от природы смуглая кожа на носу и на лбу усыпана веснушками.

Упоминая о нехватке общения, она шутит лишь отчасти. По глазам видно. Я улыбаюсь. Мне понятно, почему женщина согласилась на проект. Культурная ностальгия. Как могут люди, подобные Алексе, попасть в Холлоуэй? Она не такая. Она старше меня, но мы происходим из одного племени.

– Тогда, наверное, начнем? Есть какие-то вопросы? – интересуюсь я.

– Нет, буду импровизировать.

Она поправляет и без того идеально сидящую футболку и отбрасывает упавшие на глаза пряди.

– Отлично. Еще хочу предупредить, что мои вопросы будут короткими, скорее это будут затравки. Я могу убрать себя из видео, а потом наложить голос. Ладно. Давайте начинать. Назовите, пожалуйста, свое имя, возраст и приговор.

В кармане беззвучно вибрирует телефон. Надеюсь, что звонит Марк с хорошими новостями. Может быть, ему предложили работу? Господи, пусть он что-то найдет. Такой расклад мгновенно решил бы все наши проблемы. Вибрация резко обрывается. Либо звонок перенаправлен на автоответчик, либо Марк вспомнил, где я и чем занята.

Возвращаюсь к работе. От тяжелого вздоха Алексы я мгновенно забываю о Марке, а комната для свиданий словно исчезает.

– Меня зовут Алекса Фуллер. Мне сорок два года, и четырнадцать из них я провела здесь, в тюрьме Холлоуэй. Меня осудили за то, что помогла совершить самоубийство своей смертельно больной матери, Дон Фуллер. Рак поджелудочной железы. Меня приговорили к максимально возможному наказанию.

Она делает паузу.

– К самому большому сроку, который когда-либо давали за оказание помощи в самоубийстве. В тот год журналисты подняли шум по поводу слишком мягких наказаний, много писали о том, что суды не рассматривают дела о помощи при совершении самоубийств. Власти провели расследование, в результате которого приняли решение о том, что королевская прокурорская служба в будущем должна придерживаться более строгого курса. Я оказалась первой, кого судили после изменения правил, попалась под горячую руку. Такие дела стали рассматривать наравне с умышленными убийствами, даже если совершенно очевидно, что это не так.

Она замолкает на секунду, глядя мимо меня.

– Изначально мама хотела поехать в «Дигнитас», в Швейцарию, делать эвтаназию, но мы убедили ее, что все будет хорошо и она справится. Ей было всего пятьдесят пять, и она проходила самую интенсивную из всех программ химиотерапии. Врачи думали, болезнь удастся победить, и вдруг – инфаркт. После терапии ее состояние ухудшилось настолько, что она не могла бы лететь, да мне и не хотелось везти ее в Швейцарию. Мы с папой побывали в том центре, пока мама лежала в реанимации. В палатах было страшно холодно. Пусто и безлико, как в придорожном мотеле.

Она прячет руки в рукава и продолжает.

– Я не могла представить ее там. Умирающей.

На долю секунды задумываюсь о своей маме. Вот она лежит в постели, в больничной палате, непонятно где, одна. В ночь после аварии, когда ее нашли, всю переломанную, промокшую под дождем. Я не знаю, где это и оставалась ли мама там в одиночестве. Надеюсь, та палата выглядела не очень ужасно.

Алекса вновь смотрит мне в глаза.

– Никто из нас не хотел даже представлять ее там, и мы забрали маму домой. Ей стало хуже. Наступил день, когда она попросила меня оставить ей морфин. Я знала зачем… – Голос Алексы начинает дрожать. – Я оставила его на прикроватной тумбочке, но она не смогла взять флакончик. Без конца роняла на простыни. Я позвала папу, и мы обсудили это втроем.

– Потом я пошла наверх, принесла камеру, папа установил штатив, и мама рассказала на камеру, для суда, что она в здравом уме и хочет покончить с собой. Она продемонстрировала, как не может сама поднять флакон с лекарством, не говоря уже о том, чтобы сделать себе укол, и объяснила, что просит меня помочь ей. Потом мы поужинали. Я накрыла в гостиной стол со свечами. Выпили шампанского. Я оставила их с папой. Они поговорили, потом папа вышел в коридор. Помню, он ничего не сказал. Молча прошел мимо меня наверх, в спальню. Я подоткнула маме одеяло, и мы немного поболтали, но она устала. Она проговорила бы со мной всю ночь, только у нее не было сил.

У Алексы перехватывает дыхание. Она отворачивается. Я молча жду.

– Мама устала. Я сделала то, о чем она просила, поцеловала ее перед сном, и она уснула. Скоро она перестала дышать.

Женщина умолкает и смотрит на меня.

– Мы ничего не скрывали, понимаете? Мы с самого начала говорили правду. Нам просто не повезло. Мы сделали это в неудачное время, когда ужесточили законы. Но такова жизнь, верно? Сегодня ты собака, а завтра – фонарный столб.

Она сдержанно улыбается.

Я улыбаюсь в ответ. Не понимаю, как Алекса не сошла с ума, проведя столько лет в этом месте за то, что сделала доброе дело. Помогла самому близкому человеку, которого очень любила. Смогла бы я сделать это для Марка? А он для меня? Я смотрю на собеседницу. Четырнадцать лет – наверное, хватило времени подумать.

– Чем вы занимались до тюрьмы, Алекса? – спрашиваю я, чтобы вернуть ее к разговору.

– Была партнером в фирме по корпоративному праву. Судя по отзывам, отлично справлялась. Мама с папой мной гордились. И сейчас гордятся. Я бы не вернулась туда, даже если бы могла, хотя меня, конечно, не возьмут. Я сама не хочу.

– Почему? – не понимаю я.

– Во-первых, я не нуждаюсь в деньгах. Раньше я много зарабатывала. И удачно вложила сбережения. У нас уже есть дом. Точнее, у отца. Буду жить с ним, он законный владелец дома, кредит выплачен. И я могла бы почивать на лаврах, живя только на дивиденды от вложений. Но не стану.

Алекса улыбается и подается вперед, опираясь на локти.

– Я решила… Я хочу ребенка.

Она понижает голос и будто становится моложе, нежнее.

– Конечно, я уже в возрасте, но я говорила с тюремным врачом. Он сказал, что доступное сейчас ЭКО на несколько световых лет обходит то, что существовало до моего заключения. Мне сорок два, и через месяц я выйду на свободу. Я уже звонила в клинику. У меня назначена встреча с врачом на следующий день после выхода из тюрьмы.

– Донорская сперма? – догадываюсь я.

В наших телефонных разговорах она ни разу не упоминала о мужчинах. И кто бы ждал ее четырнадцать лет? Сомневаюсь, что я способна на такой подвиг.