– Дождь пойдёт, захолодало. Наволокло тучи, 'чернущие, должно, град пойдёт.

Валя совершенно счастливая сидела возле окна, погода её совершенно не волновала. Ничто не могло испортить ей настроение. Хлопнула дверь в сенцах, вошла Любаня, она была какой-то дальней родственницей по матери, в каком колене – уж и не вспомнить. «Чудок своя – говорила про нее мать.

– Валька, я по твою душу, – сообщила она.

– По мою? – Удивилась Валентина.

– По твою, по твою, – подтвердила Любаня.

– Слыхала, Онюшка помирает, третий день ничего не ест и не пьёт, отходит. Валя пожала плечами, про Онюшку она слышала от матери, та ходила с ней попрощаться. Старушкой Онюшка была одинокой, два сына неженатых на войне погибли, а муж простудился на лесозаготовках и тоже уже после войны помер. Осталась Онюшка совсем одна. Родни со стороны мужа не было почти никакой, старики умерли, а муж был единственным сыном в семье. Саму Онюшку после гражданской войны подобрал красноармеец Мишка Одинцов где-то по пути домой. Вся её родня от оспы померла. Попросился Мишка на ночлег в крайнюю избёнку, а там так голодно, что и тараканы за печкой не живут, разбежались. А хозяйкой в избенке Онюшка, девчонка-сиротка, лет семнадцати-восемнадцати, худющая до прозрачности, только глазищи на пол-лица и коса пшеничная до пояса. Переночевал Мишка как-то, а утром увел девчонку с собой. Баловства солдат никакого не допустил, домой привёл, матери ситуацию обрисовал. Мать поохала, платье своё праздничное распорола и села Онюшке обновку шить. Не гоже под венец в рванине идти. Невестка расторопной да работящей оказалась. За любое дело с огоньком бралась, всё у неё в руках спорилось. А ещё заговоры от многих болячек знала, роды могла принять и у коровы, и у лошади. Уж если Оня рядом с животинкой во время родов, значит, все пройдет гладко. Слух пошёл по улице, что сноха у Одинцовых знахарка. Стали приглашать Оню у скотины роды принять, а потом как-то незаметно и к роженицам звать стали. Фельдшер-то он один на всё большое село, да к нему ещё и с подходом надо, харАктерный. А Онюшка – вот она, своя, простая, безотказная. И руки у неё ловкие и умеет многое. Платили, конечно, селяне за работу. Немного, кто сколько мог.

Но свекровь очень довольна была, ну а как же: и лекарка своя, и копеечка в дом, и уважение. Так и жили Мишка да Онюшка дружно и ладно, многим на зависть. Не шибко богато, но и не бедствовали. Двух сыновей родили, дом новый построили. Перед войной родителей Мишкиных схоронили, свекровь умерла как-то враз, а за ней и свёкор следом. Не успели от горя оправиться – война началась, сынов обоих на фронт в один день призвали. Вместе воевали, вместе и головы сложили под Кенигсбергом. Мишка враз постарел после похоронки на сыновей, согнулся, но был ещё крепок и работал в колхозе за троих: за себя и за сынов свои. Ни от какой работы не отказывался, себя не берёг, да и мужиков в селе н хватало. Застудил лёгкие в сильный мороз, свалился в жару, как Онюшка не старалась, как не лечила, не помогло её умение, не выкарабкался Мишка, умирая, всё имена сынов шептал: Егор да Данила. Схоронила Оня мужа и навсегда чёрный платок надела. А ведь не старая еще была, и 45 не было. Замкнулась Онюшкой, редко стала с людьми общаться, всё больше сама с собой говорила. Болтали люди всякое про неё, но хорошего больше, чем плохого. Порчу снимала, сглаз убирала, ну, лечила, конечно. И людям и скотине помогала. А что бы привороты делать, или ещё какие тёмные дела, таким она не занималась и девок прочь гнала, а особенно тех, что просили от ребёночка освободить. Правда, после войны таких немного было, да и слава богу за это.

Были у Онюшки бусы янтарные, красоты необыкновенной. Говорили, что эти бусы ей от матери остались, а той – от её матери, с голоду Оня помирала после смерти родителей, а бусы и тогда не продала. Единственной памятью о доме этот янтарь был, никогда бусы Онюшка не снимала. Время шло, все так же к знахарке девки тайком ходили на суженых гадать, всё так же бабы за снадобьем от пьянства для мужей к Онюшке забегали, да и мужики тайком заглядывали, были у ворожеи и для усиления мужской силы капли. Нельзя сказать, что любили Онюшку, но и не обижали, и помогали по хозяйству одинокой старухе, но, чего греха таить, всегда побаивались её. Этой весной совсем знахарка плоха стала, еле по избе ковыляла, а на Первомай и вовсе слегла. Соседки по очереди ей печь протапливали, да кормить приходили. Да только не ела она почти, всё с закрытыми глазами лежала, а в последнюю неделю только пить и просила. А в тот самый день, когда прибежала продавщица Любаня к Лапиным, с утра открыла вдруг Онюшка глаза, обвела взглядом баб, сидящих подле неё на лавке.

– Умру я сегодня, скажите всем, кто проститься хочет, пусть придут. Завтра поздно уже будет.

Приходили проститься соседки, молодые и старые женщины, которым она помогала в бытность свою. Прощались, просили, что б зла не держала, если когда вольно или невольно обидели. После полудня стало тихо в доме у Онюшки, только ходики тикали, да шептались сидевшие на дежурстве подле умирающей две бабы: Любаня- продавщица, да старуха Климаниха.

– А что ж Валька Лапина попрощаться не пришла? Мать была, а она – нет? Скажите ей, пусть придёт, мол, Онюшка просила.

Любаня выглянула в окно: солнце ещё светило, но на него уже наползала клубящаяся, страшные, черная тучи. Продавщица быстрым шагом направилась к Лапиным, хотела успеть до дождя. Назад Любка с Валей уже почти бежали, а с неба в дорожную пыль падали редкие и тяжёлые капли. Дождь, словно дождавшись, когда женщины нырнуть в сенцы, хлынул как из стоведерной бочки, косые струи принялись безжалостно хлестать по крышам и заборам. Ветер рвал провода, гнул яблони и груши в садах.

Онюшка лежала с закрытыми глазами, разметав седые нечёсаные волосы по подушке с выцветшей наволочкой. Услышав, что входная дверь хлопнула, умирающая открыла глаза. Робко вошла Валентина, и, не зная, как себя вести, замерла в нескольких шагах от кровати.

– Да что ж ты встала то, – проскрипела Онюшка, – подойди. Валька сделала еще два маленьких шага.

– На-ка вот, – в высохшей руке, похожей на птичью лапу, невесть откуда взялся платок, туго завязанный в узелок, – бусЫ тут мои, возьми на память. Валентина протянула, было, руку, но Климаниха резко дёрнула девушку сзади за подол.

– С ума сошла? – зашипела она. – Она тебе свою ведьмовскую силу передать хочет. Возьмёшь – и сама ведьмой станешь. Валентина отдернула руку и попятилась.

– Ну что же ты, – хрипела старуха, – бери, чего медлишь? – Не надо мне, – наконец ответила Валентина, – прощай, баб Онь. Она развернулась и открыла дверь в сени.

– Да что ж ты не взяла то, – надрывно закричала ей вслед старуха, – ведь это судьба твоя одной быть. Возьми!

Валентина в ужасе попятилась и выскочила на улицу, Не замечая ледяного дождя, она неслась по раскисшей дороге, поскальзываясь и падая в лужи и грязь. Последние слова умирающей Онюшки звучали у неё в голове снова и снова.

«Судьба быть одной… Судьба быть одной». Да за что же ей это? Не помня себя Валя вбежала в дом, пронеслась мимо встревоженной матери и, упав на свою кровать зашлась в рыданиях. Испуганная Анна молча стянула с дочери мокрое платье, укутала дрожащее тело в пуховую шаль, обтерла тряпкой грязные ноги. Нескоро стихли рыдания. Анна тихо подошла к кровати: Валентина спала. Анна перекрестила ее и облегчённо вздохнула: слава тебе Господи, успокоилась! Но радовалась она рано. В ночь поднялась температура, Валентина металась в бреду, то шептала, то вскрикивала, то принималась плакать, её тошнило, Анна, едва дождавшись утра, побежала к фельдшерице. Петровна взяла медицинский чемоданчик и поспешила к Лапиным.

– Срочно нужно везти в район! – объявила Петровна Анне и Гордею, осмотрев Валентину. – Дело серьёзное, подозреваю менингит. Двоих с Лесной улицы позавчера с таким диагнозом в больницу отправила.

Петровна сложила инструменты и белый халат в чемоданчик и поспешила на фельдшерский пункт, чтобы вызвать скорую из районной больницы.