Я не сразу поняла.
— Но это же моя свадьба... Мой муж ждет меня...
— Ты неправильно поняла его. Ты же не хочешь быть единственной женщиной на этом пиру.
Я стояла в растерянности. Неужели я должна повернуться и уйти? Я так старалась, чтобы понравиться всем, так хотела, чтобы Одиссей мог гордиться мною... Зачем же тогда я так красива сегодня? Зачем так безумствовали море и солнце, и мирты цвели, как в первый раз, и гиацинты... Зачем так пахнет жареным мясом и вином, зачем так веселы лица у рабынь, разливающих вино по кратерам? А ведь совсем недавно мне казалось, что весь этот прекрасный мир: и земля, и море, и омывающий их океан, и медное небо, под которым плещется сияющий эфир, — все это сотворено для меня. А теперь выяснилось, что даже столы, накрытые в скромном мегароне, и горящие на стенах факелы, и аэд, настраивающий формингу в углу, — даже это приготовлено для других...
— А ты, Антиклея, разве ты не останешься? Ведь некоторые женщины, я знаю, сидят с мужчинами... Ну или хотя бы прядут у очага... Я помню, Клитемнестра принимала гостей вместе с Агамемноном. И Елена всегда...
Антиклея изменилась в лице:
— Ты хочешь кончить так, как Елена?
Все разговоры в мегароне смолкли, все взоры обратились на меня. Я увидела, как исчезла улыбка на губах моего мужа, как он гневно хмурит брови. Он гневается на мать? О нет, я не хочу в первый же день стать причиной раздора. Я повернулась и пошла прочь из залы. У меня за спиной слышалось шушуканье гостей, и я резко выпрямила плечи. Я никого из них не знаю, и мне все равно, что они говорят. Сзади раздались шаги — кто-то поднимался по лестнице вслед за мной. Одиссей. Он нагнал меня в узком коридоре, ведущем в спальни. Я могла быть гордой перед чужими, но, когда он схватил меня за руку, я почувствовала, как глаза наполняются слезами, и попыталась отвернуться. Он грубо дернул меня к себе.
— Запомни, если ты еще раз посмеешь пререкаться с моей матерью, тем более при посторонних, ты можешь отправляться обратно к себе в Спарту.
— Но Одиссей... Я же только хотела...
— Мне все равно, чего ты хотела. Моя жена не должна давать пищу для пересудов. Сам я не возражал бы, если бы ты сидела у очага и пряла, и даже принимала участие в разговоре. Но если моя мать против, ты не смеешь спорить. Ты ни с кем в этом доме не смеешь спорить. Моя жена должна быть лучшей из жен. А если уж боги не послали мне этого счастья, ее по крайней мере должны считать таковой. Ты все поняла?
— Да.
— Иди к себе в спальню и ложись спать. — Он внезапно смягчился, протянул руку и вытер слезы на моих щеках. — Ну, не плачь. Жена Одиссея не должна плакать. Все будет хорошо.
— Я не плачу... — Я развернулась и пошла в спальню. Слезы высохли сами — он не должен видеть меня плачущей.
Потом я много думала об этом дне: Одиссей конечно же был прав. Если мой муж придает такое большое значение тому, что скажут люди, я, его жена, должна быть безупречна в глазах окружающих... И все-таки, когда я вспоминаю свое прекрасное счастливое лицо в серебряном зеркале, аромат мирта и нежные звуки форминги, летящие над залой, мне кажется, что... Впрочем, я была всего лишь глупой тщеславной девочкой...
...Я взяла табличку из рук Евриномы. Так вот что означают эти каракули. Это — моя свадьба. Вина — семьсот больших амфор. Коз и свиней — по двести голов...
— Осторожнее, госпожа! Они такие хрупкие! А ведь в них — вся правда о нашей жизни.
— Разве правда в том, сколько мы съели свиней и выпили вина?
— А в чем же еще? ...Вот ты, госпожа, сердилась на свою сестру Ифтиму за то, что она долго не навещала тебя, ты говорила, что у нее нет сердца и что ты знаться с ней не хочешь. А потом Ифтима приехала, и ты радовалась и целовала ее, и сказала, что лучше ее нет на свете. Так хорошая у тебя сестра или нет? Любишь ты ее или нет? Этого и сами боги не скажут, а уж люди и подавно. В чем же тут правда? А я скажу тебе, в чем.
Евринома порылась в другой корзинке, достала табличку, поднесла к глазам:
— А правда в том, что ты подарила своей сестре три узорных пеплоса, и золотой двуручный кубок для ее мужа, и сладкое вино для ее детей — вино из винограда, который растет на самых жарких склонах Нерита. Рабы перевязывают ножки его гроздьев шерстяными нитками, чтобы влага не наполняла ягоды, и они подвяливаются на солнце и становятся сладкими как мед. И вино из него сладкое и крепкое, как ни одно другое. Я добавила в него пряности — торговец говорил, что привез их из самого Египта, и запросил за них десять бронзовых треножников и десять лучших покрывал, сотканных твоими рабынями. У нас в подвалах хранилось двенадцать амфор такого вина, и шесть из них ты подарила детям Ифтимы. а остальные шесть вы выпили вместе с ней и ее почтенным супругом Ев мелом. И это правда, которую нельзя истолковать превратно, это не та правда, которую сегодня ты видишь так, а завтра иначе. Двенадцать амфор, это двенадцать амфор, и они всегда ими останутся.
—Даже когда они выпиты?—пошутила я.
— Даже тогда, — серьезно ответила Евриномз, — ведь на моих табличках они пребудут вечно.
Два котла-треножника критской работы с изображениями козьих голов; 1 котел-треножник с одной ножкой и единственным ушком; 1 котел-треножник критской работы с обгорелыми ножками, негодный; 3 сосуда для вина; 1 большой сосуд «дипас» с четырьмя ушками; 2 больших сосуда «дипас» с тремя ушками; 1 меньший сосуд «дипас» с четырьмя ушками; 1 меньший сосуд «дипас» с тремя ушками; 1 меньший сосуд «дипас» без ушек.
Табличка Та 641 из Пилосского дворца
Надо признаться, что вообще-то я умею писать. Ты, читающий эти таблички, и сам это понял — ведь не стала бы я диктовать свои мысли рабыне. Каракули Евриномы я разбираю с трудом, но думаю, что это ее вина, а не моя. А я могу покрыть табличку красивыми и четкими знаками, которые нетрудно прочесть любому грамотному человеку.
Когда отец учил меня грамоте, он надеялся, что я буду с Итаки сообщать ему о важных новостях. Но потом ни одно письмо так и не было написано. Ведь для того, чтобы его доставить, надо посылать корабль — я не смела просить об этом мужа, когда же он уплыл на войну, у меня не осталось судов, а одолжаться у соседей я не хотела. Да и не надо им было знать, что я владею искусством письма. Наверное, это рабское занятие не пристало царице, хотя среди мужчин ему обучены многие знатные герои и цари, и они ничуть не стыдятся. Но и они пишут очень редко.
Собственно, единственная уважительная причина, чтобы свободному человек взять в руки сырую глиняную табличку и стилос, — это необходимость написать кому-то письмо, а такое случается не часто. Ведь письмо не доплывет до адресата само, его так или иначе надо поручить доверенному гонцу. А тогда уж проще передать поручение на словах. Если гонец человек сметливый, он все расскажет убедительно, да еще и выберет подходящий момент. С просьбой о золоте он обратится после дружеского пира, когда собеседник сыт, благодушно настроен и слегка пьян. Если надо призвать людей на войну, он подождет, когда молодые мужчины соберутся на палестре для тренировок. Разогретые воинскими упражнениями, опьяненные только что одержанными победами, они не откажутся выступить на помощь союзникам. Если же поручение адресовано к женщине, умный гонец выберет день, когда она хорошо выглядит, и ни в коем случае не в полнолуние. А для особо важного поручения можно и служанок подкупить, чтобы узнать тайны супружеского ложа, чтобы не обратиться с просьбой в дни месячных истечений или в дни, когда между супругами что-то неладно... Разве глиняная табличка сможет все это предусмотреть? Разве она подберет нужные слова в нужный момент?
