Моя тень начала догонять меня, и на секунду меня это поразило, ведь она все же отклик настоящего, но никак не само настоящее, к которому тень так спешно приближалась. Она не могла слиться со мной. Мне было намного комфортнее в той реальности, где я был нематериален, а значит, ирреален и пуст.
Отражение-тень догоняла, но я не мог ей сопротивляться, но вместо этого смирился с ее стремлением поравняться со мной и стал ждать, когда та ворвется в мое тело. Но, вопреки ожиданию, тень не вошла в меня, а побежала дальше, отражаясь в витринах точно так же, как и я. Теперь уже мне пришлось догонять ее. Я видел, как, спотыкаясь, падало мое отражение на асфальт, издирая брюки до дыр, а затем отряхивая руки от грязной черной воды, бежало дальше; за тенью, напротив того места, где падала она, падал я, точно так же издирая брюки и точно так же отряхивая руки от водной пленки. Мы были нереальной субстанцией, потерянной в реальности этого мира, и теперь мы боролись за выживание, показывая, кто из нас все-таки реален, а кто нет, будто бы проигравший мог раствориться, давая жить тому, кто окажется впереди этого «грязного» марафона.
Отражение остановилось, а затем остановился и я, вглядываясь в неразборчивый силуэт пиджака и измятой шляпы на голове этого проходимца, назвавшегося мной по чистой случайности. Он трогал витрину с той стороны точно так же, как я еще недавно трогал витрину в самом начале этого забега. Затем я, поддаваясь необъяснимой силе, стал повторять за своим отражением, трогая витрину так, как трогал он. Я не видел, как косились на меня люди с той стороны стекла – в магазине, – не осознавал их важность, реальность, и вообще их существование. Мне стало очевидно ясно, что между этим забегом лежит временной отрезок, смешавший меня со мной же, что я сейчас касался самого себя в том времени, когда я был в начале этого квартала и трогал себя, но только прошлого себя; теперь же я трогал будущего себя, себя, который будет на том месте, где я стою сейчас, но только чуть позже. Я видел свое лицо в отражении, но не видел себя тем, кем являлся в данную секунду. Запах гнили и земли снова мягко ударил в голову, словно удар подушкой в разгар алкогольной подростковой вечеринки. «Все не реально! Здесь только я реален, только я создатель, но не ты!» – тыча пальцем в стекло, говорил я, повторяя лишь движения моего визави, вспоминая, что еще сам недавно тыкал в витрину, ожидая, как тень тыкнет мне в ответ.
Желтые зубы, шероховатость которых я ощущал языком, истошно болели, нагнетая пульсирующую боль под самый корень, где тот связками впивался в основание десен, облачая их красно-розовым цветом, чтобы я мог видеть натуральный цвет крови у себя во рту каждый раз, когда вглядывался в зеркало. При вдохе ноздри медленно сужались, а при выдохе расширялись: и воздух имел плотность, которая по десятибалльной шкале варьировалась от трех до четырех; иногда воздух, конечно, достигал условной единицы в пять баллов, но только в том случае, когда мой мозг кипел, бурлящими пузырями слизи взрываясь, как волдыри, в моей голове, выдавая ошибки созданной реальности, и тогда казалось, что дышать в том понимании, к которому мы привыкли, уже нельзя, и тогда приходилось руками вдалбливать воздух. Как будто выковыривая его из бадьи с медом, я руками загребал вязкую жидкость, а потом пихал в себя, чтобы вкусить сладкую вязкость загустевшего нектара, собранного мелкими паразитами, которые, в отличие от нас, знают, что такое ходить строем. А потом, когда слезы выталкивали мед из глаз, я смотрел на светотень и думал: «Наверное, такой нектар употребляли боги, пуская его внутривенно».
Вот что было интересно: на мгновение я погряз в образах, представляя себе паразитов, развивая эту мысль. Я не думал о том, что хочу сказать, потому что, скорее всего, это наверняка произошло бы по-настоящему. Огромные, ростом с человека, пчелы с касками на голове цвета хаки, с винтовками в руках, на которых блестят штыки, их черно-желтые тела, где ворсинки плотно прижаты к телу, измазанные нектаром цветов, которые устами провожали своих любовников на войну, их обезумевшие, но в то же время пустые глаза, нацеленные только на то, чтобы убивать, не зная жалости, их мохнатые лапы и грязные рты с огромными клешнями, которые спокойно откусывают шею, обхватывая головы людей, даже не замечая, что она полностью соткана из жил; огромные теперь усики, которые впиваются в глаза своему противнику, выдавливая все виденное человеком, забирая все это себе, и пугающие, до боли пугающие, огромные бездонные глаза, которое они смотрят одновременно никуда и в то же время видят все. А за этими бессмертными полками стоит их матка, чьи размеры в сотни раз больше обычной пчелы. Она не убивает, но только поедает размазанных до однородной массы врагов, чей кровяной сок так сладок. В стороне стоят шмели, такие же большие как войны-пчелы, но они, в отличие от кровожадных убийц пчел, просто стоят в стороне, придерживаясь нейтралитета, смотрящие как огромные насекомые вскрывают животы людям, а затем раздирают их внутренние органы своими мощными клещами. Тогда действительно стало понятно, почему некоторые говорят о насекомых, как об особях наиумнейших, вот только заключается ли это в том, что они могли бы действительно уничтожить нас всех, имея такие же пропорции тела как у людей? или дело только в том, что они не умеют убивать по своему желанию? в отличие от человека…За время моей прогулки в голове проскакивали картинки моих мысленных свершений, и они, хоть это и не было так заметно, влияли на мой мозг и нервную систему, как сильнодействующие галлюцинации, постепенно, но верно. Я не видел ничего необычного, но уже через несколько минут окружение начало меняться.
Каждый из нас по-своему несовершенен. Несовершенен был и я: я всюду видел преимущественно серые цвета – хотя порой я все же выхватывал кусками неподдельные насыщенные цвета, – но чаще всего (почти всегда) мне приходилось довольствоваться серостью окружающего мира. Называя передачу цветовой палитры, которая являлась в моей голове сложной вереницей слов, я попросту врал, говоря, что вижу что-либо в красках. Облака казались вдалеке серыми пятнами, такими же были и люди, чьи лица я насильно перевоплотил в то, что сам хотел в них видеть. Мне не было понятно только одно: почему в их лицах я видел незнакомых мне людей, хотя было логично узнавать в них знакомые черты когда-то мельком увиденных проходимцев. Но этого не было, и мне случайно пришла в голову интересная мысль, объясняющая это: «Значит, в моей вселенной существует еще один, кто меняет и создает – перевоплощает мою реальность в нечто совершенно необъяснимое, в нечто сложное и противное мне!» Но это было только предположение, и насколько оно могло оказаться правдой сказать было трудно, но все же, отложив на антресоль моей темной внутренней пустоты эту мысль, я, освободившись от напастей наплывающих идей, побрел дальше.
На площадке качались дети, и в тот момент, когда я проходил мимо них, их взоры по установившейся траектории снизу и по диагонали вверх – в сторону моей персоны, как по какому-то волшебному щелчку утреннего будильника, звавшего в уборную, останавливались на мне. Их детские (но пусть вас это не обманывает) глаза поедали меня – милые детские глаза, – но как только я начинал видеть в этих глазах потенциал к способности мыслить самостоятельно, я терялся, и тогда их глаза становились осиными бездонными зрачками во весь размер глаза диаметром с кулак. Я стремился как можно быстрее пройти мимо них, но оторвать свой дальтонический взгляд от их огромных зрачков никак не получалось. Они словно специально искали мой взгляд, используя грязные приемы, цепкими лапами хватая и удерживая до тех пор, пока моя голова не скроется за домом, мимо которого я проходил, и за углом которого я уже не мог лицезреть детские ужасающие глаза, размером с машинные фары, освещающие мрак. Я знал, что эти огромные глаза будут расширяться до тех пор, пока не поглотят хрупкие тельца детей, ломая их кости внутри их же тела, тем самым поглощая материал для становления нового мира, соперничавшего с моим в параллельной вселенной.
