Но как только повитуха отворачивается, чтобы найти травы, вызывающие выкидыш, между ног Кармин появляется вторая головка.

Малышка осматривается. И убедившись, что ее никто не видит, вылезает из кокона плоти, переползает к изголовью кровати, проскальзывает под овчину и выпихивает старшую сестру. Та с криком падает на пол.

Повитуха оборачивается. Некоторое время молчит, потом пожимает плечами. Ее уже ничем не удивить. Она берет на руки новорожденную, которая выбралась наружу не иначе как чудом. Снова девочка, в точности похожая на первую. До странности похожая.

Повитуха кладет их рядом, чтобы сравнить. На самом деле, не так уж они похожи. У той, которую она только что подняла с пола, серые глаза и бледная кожа; у второй, которая уже устроилась под овчиной, волосы темные. Она сосет грудь матери, сомлевшей от изнеможения. Но вдруг Кармин вскидывается и кричит:

– Ай! Она меня укусила!

Мирей узнаёт во рту паршивки резец, который впился ей в палец. Она хватает чудовище и держит его на вытянутых руках, а оно барахтается и воет, показывая зуб.

Но кроме этого внезапного резца и необъяснимой перемены мест, в младшей нет ничего необычного. Розовая, полная жизни, беззащитная.

Повитуха качает головой. Надо перерезать пуповину, поскорее спуститься в деревню и никогда больше сюда не возвращаться. Здесь творятся вещи, которые ей не по уму, а она любит все простое. Мирей скармливает плаценту овцам.

Затем омывает детей, пеленает и кладет к груди. Старшая уже умеет нежно сосать; младшая, которая пыталась занять ее место, яростно пробивается к соску.

– Кармин, как соберешься с силами, спускайся в деревню. Ты не справишься одна с двумя грудничками и стадом.

Собираясь перешагнуть через вонючую кучу за дверью, Мирей кое-что вспоминает и спрашивает:

– Как ты их назовешь? Это для муниципального реестра.

Кармин снова вскидывается: вторая дочь опять ее укусила. Мать отталкивает малышку и отвечает:

– Эту – Агония. – Потом гладит вторую по головке. – А мою красавицу – Фелисите.

Повитуха молча кивает. Но когда она придет к мэру, чтобы записать имена новорожденных в большую тетрадь с кремовой бумагой, то скажет себе, что жизнь этого ребенка и так началась незавидно, незачем взваливать на девочку дополнительное бремя. Именно поэтому она поиграет с буквами и напишет под именем Фелисите:

Эгония

Дети выросли, овцы умерли. Кармин едва это заметила. Ей хватало забот с двумя дочерьми-чудовищами.

Фелисите раскладывала игрушки по порядку, раскрашивала рисунки, не выходя за контуры, лепетала сама себе, указывая в пустоту, и гладила невидимых зверушек. Славная, решила мать, но не от мира сего – чуточку безумица, чуточку фея.

Что до Агонии… Кармин сберегла одну овцу, чтобы выкормить ребенка. Иначе зуб девочки рвал бы ее грудь. Младшая сосала жадно и росла вдвое быстрее сестры.

На лугу за домом, где Кармин сушила ее пеленки, по ночам прорастали несуществующие растения. Цветы, которые внушали страх горе Мон-Бего: гигантские, слишком буйные, чтобы быть приличными, они захватывали землю и опутывали корнями расколотую старую скамейку. Их пестики, синие с искрой, колыхались, как водоросли, между челюстями цвета синяка и нефти. Когда мимо пролетал воробей, челюсти клацали, смыкаясь, и воробей не успевал даже чирикнуть. Потом они раскрывались вновь – и свистели по-птичьи.

Вскоре чудовищные цветы заполонили луг за овчарней, а в окрестностях не осталось ни одной птицы.

Однако этот причудливый цветник не шел ни в какое сравнение с тем, что вырывалось изо рта девочки. Стоило Агонии залепетать или раскашляться, и остальным приходилось прятаться: она выплевывала бабочек. Казалось бы, ну что бабочки? Бабочки красивые, с цветными крылышками. Но насекомые, слетавшие с губ Агонии, были плотью от плоти Агонии. Ничем иным. Там, куда они садились, зеленый лес засыхал, волосы седели, а на лицах появлялись морщины.

Чтобы защитить себя, свой дом и старшую дочь, мать завязывала младшей рот.

Вскоре после родов Кармин купила овальное зеркальце в серебряной раме, подрамник с натянутым холстом, мольберт, две кисти и коробку с красками. Обиходив оставшихся овец и детей, она вставала посреди хижины, глядясь в зеркало. Позже Фелисите рассказывала, что мать как будто искала что-то, невидимое в реальности и доступное лишь в отражении. Внимательно рассматривая себя, она вырисовывала на холсте очертания собственного лица, пружины локонов, запятые ресниц. Портрет казался заглубленным в холст и будто освещенным изнутри. Через несколько месяцев он словно ожил. Нарисованные глаза провожали взглядом всех, кто проходил мимо. Когда у Кармин спрашивали, почему она продолжает работать над картиной, которая давно закончена, та всякий раз отвечала, что портрет еще не совсем на нее похож. Что она должна его приукрасить. Неизменными оставались только глаза в центре – золотые, подвижные, приметливые. Остальное обрастало все новыми нюансами, тенями и деталями рельефа.

Близняшки выросли. Дочери пастуха научились заботиться о себе раньше, чем другие дети. Уже в пять лет они доили овец и вместе ходили в деревню за яйцами для омлета. И хорошо, потому что четыре раза в год Кармин уезжала примерно на две недели. Потом возвращалась в мокрой одежде, но менее уставшая, чем до отъезда. И объясняла Фелисите, что ездила к морю за фруктами из далекого мира – грейпфрутами, гранатами – и за сокровищами.

После одной такой поездки Фелисите получила свой первый чайный сервиз. Там был жемчужно-белый заварочный чайничек, размером не больше детского кулачка, с синими узорами и золотой каемкой, три такие же чашки с блюдцами, молочник и сахарница. Сквозь тонкий фарфор в грозовые ночи можно было разглядеть вспышки молний.

Я вам все это объясняю, но, в сущности, не так уж много об этом знаю.

Передаю все так, как сообщили мне. Или так, как помню, потому что Фелисите рассказывала мне об этом два десятилетия назад, когда после описанных событий прошло уже лет двадцать. Был 2003 год, и я искал беженцев с Мон-Бего, чтобы выслушать их историю.

Издавна ходили слухи, что в овчарне живут призраки. Что из-за этого опустела расположенная ниже деревня. Что местные жители забрали своих ослов и детей и ушли, чтобы не возвращаться. На самом деле никто не знал, что там произошло. Именно поэтому меня и отправили на поиски. Со временем до меня дошло, что я не первый сотрудник архива, которому дают это самоубийственное задание. Увидев, что мне досталось в наследство дело деревни Бегума, коллеги сочувственно хлопали меня по плечу.

Я искал бывших обитателей долины Чудес.

Нашлись несколько человек, разбросанных по окрестностям. Я спросил, что случилось на склонах Мон-Бего, и на лицах у всех троих появилось одно и то же выражение. Это выражение говорило: мы расскажем тебе о чем угодно – о волке, который съел трех наших ягнят, о сгоревшем урожае, о том убожестве, которое построили рядом и которое теперь закрывает вид на море, даже откроем рецепт супа писту, но об этом… нет, об этом мы не расскажем.

Потом я спросил, есть ли в овчарне привидения, – просто чтобы проверить слухи. В ответ каждый из троих – каждый! – грустно рассмеялся над самим собой и пробормотал, опустив голову:

– Конечно есть… Если бы не они, мы бы остались. Все знают: пастухи умеют колдовать и заклинать бурю. Если кто и должен был стать призраком, так это муж Кармин. Но нет, все пошло наперекосяк как раз после его смерти. Когда он ушел и овчарню заполонили маски.

Сперва я подумал, что речь о ведьмах, потому что там, наверху, масками называют именно их. Лишь много позже я понял, что бегумцы хотели сказать.

Я чувствовал, что лучше не лезть к ним с расспросами, но у меня было задание. И я стал интересоваться подробностями. Стал настаивать.