На это Катя ничего не сказала, лишь усмехнулась и покачала головой.

– Но почему же? – в отчаянии спросил Сергей. – Ведь это так просто – взять и попросить!

– Ты плохо знаешь моего папу, – Катя усмехнулась еще раз. – Не станет он ничего ни у кого просить. Еще и меня отругает. Он такой принципиальный.

– Понятно, – после молчания произнес Сергей.

Ему отчего-то показалось, что дело здесь вовсе не в принципиальном папе, а в самой Кате. Это она ни о чем не хочет просить папу. А значит, не хочет выходить за Сергея замуж. Да-да, так оно и есть. Вот какая она сейчас холодная и отстраненная. Девушки, которым грозит потеря любимого, такими не бывают. Ну, так то если они теряют любимого, а не еще кого-то. Словом, здесь все понятно. Остается только попрощаться с Катей и забыть о ней навсегда. А винить ее не надо. В чем Сергей может ее обвинить? В конце концов, каждый выбирает для себя свою собственную жизненную дорогу. Катя выбрала для себя дорогу, и Сергею на той дороге места нет. Вот и все.

Ничего не говоря, Сергей повернулся и ушел. И с тех пор он Катю больше не видел. Даже почти о ней не думал. И на то были свои причины. Когда Сергей начинал думать о Кате, ему тут же приходили в голову и другие мысли. Например, о том, что жизнь с ним поступила несправедливо. Хотя что такое житейская несправедливость? Она существует не сама по себе, ее творят люди. Конкретные люди. К примеру, взять того полковника из распределительной комиссии. Что ему стоило выслушать Сергея и принять другое решение – то есть не отправлять его в этот окаянный Хабаровский край? Нет же, не пожелал выслушать. Кругом, шагом марш – и все тут. Но ведь этот полковник – не сам по себе полковник, он представитель власти, часть государства. Значит, это не полковник, а государство поступило с Сергеем так несправедливо. Вот в чем дело.

И у Сергея постепенно сформировалась обида на государство. На то государство, которому он, как человек военный, обязан был служить честно и безропотно. А вот поди ж ты – обида… Сергей понимал, что это нехорошее и даже опасное чувство и его всеми силами и способами следует от себя гнать, и он его старался гнать, но оно отчего-то далеко не уходило. Сегодня ты его от себя отгонишь, завтра оно подступает к тебе опять, уже с другого боку и, кажется, еще с большей силой, чем вчера…

С такими-то мыслями и чувствами, в таком-то расхристанном душевном состоянии Сергей и отбыл к месту своего назначения. В принципе, ему было все равно, куда его назначат по прибытии. Хабаровск так Хабаровск, глушь с тайгой и вечной мерзлотой – что ж, пускай будет так. Какая, по большому счету, разница? Все равно жизнь не задалась. Ни тебе теплого солнца над головой, ни многолюдных городов, ни Кати… Ну а все прочее просто не имеет значения.

В Хабаровске его не оставили, а приказали отправляться дальше на север в какой-то затерянный поселок, который и названия-то своего не имел, а именовался как-то по-казенному – Участок номер семнадцать. В том поселочке имелась колония строгого режима – вот в ней-то и должен был теперь служить лейтенант Сергей Кислицын. Само собой оперуполномоченным – на кого и учился.

Поселок Сергею не то чтобы не понравился, но и особого отвращения у него не вызвал. Может, потому что ничего этакого Сергей и не ожидал, а может, и по какой-то другой причине. Местность, в которой расположился поселок, была соответствующей: кругом горы и тайга с чахлыми деревьями, под ногами влажный мох, сверху – угрюмое северное небо какого-то неопределенного то ли серого, то ли бледно-зеленого цвета. Сквозь поселок протекала такого же цвета река, разрезавшая поселок примерно на две равные части. Строения в поселке были все больше барачного типа, продолговатые, приземистые, выстроенные из круглых серых бревен, с серыми крышами и серыми окошками. Одним словом – Север во всем своем неброском, суровом, мрачном величии.

Лагерь, где содержались заключенные, Сергей нашел сразу же – его было видно издалека, это было самое грандиозное сооружение в поселке. Сергея принял начальник лагеря – майор с помятым, усталым лицом: из-за этого невозможно было определить возраст майора, да Сергей, впрочем, к этому и не стремился.

– Проходи, – совсем не по-уставному произнес майор, пожимая Сергею руку. – Моя фамилия Торгованов, зовут меня Михаилом Семеновичем. Я начальник лагеря. Хозяин, на здешнем наречии. А там – лагерь… – майор неопределенным жестом указал куда-то в сторону окна. – Твое, значит, место службы. Ты по распределению или, так сказать, по зову души?

– А что, есть разница? – криво усмехнулся Сергей.

– Разница, конечно, имеется… – неопределенно ответил майор. – А впрочем… Там поглядим.

– По распределению, – признался Сергей.

– Ну, понятно, – равнодушно кивнул майор. – Значит, будешь всеми силами стремиться обратно на Большую землю… Те, кто по распределению, всегда так делают. Стремятся, бунтуют, добиваются… Как, скажем, твой предшественник старший лейтенант Алябьев. Он тоже добивался. И вот добился перевода. А ты, значит, на его место. Да… Ну, ничего, ничего… Кальченко! – крикнул он, приоткрыв дверь. – Где ты там? Мигом ко мне!

Через минуту в помещение неторопливо вошел коренастый мужчина средних лет и с погонами прапорщика. Докладывать о своем прибытии, как оно полагается по уставу, он не стал, а просто остановился у двери и выжидательно уставился на майора.

– Вот тебе, Кальченко, наш новый кум – лейтенант… как бишь тебя?.. Ах, да, лейтенант Кислицын. Прибыл к нам после окончания училища. Отведи его на квартиру, покажи, растолкуй, что к чему. Да и возвращайтесь оба обратно. Будем беседовать о службе.

Кальченко лениво махнул рукой: этот жест явно означал, что Сергей должен следовать за ним. Они вышли из помещения. На дворе нудно моросило. Казалось, дождь сочится отовсюду – падает сверху, возникает откуда-то со стороны, вернее сказать, сразу со всех сторон. Дул ветер не слишком сильный, но довольно-таки холодный. У ветра был свой собственный запах – незнакомый и отчего-то смутно тревожащий душу. Сергей остановился и посмотрел на небо.

– Да-да, – усмехнулся Кальченко. – Дождь. Уже вторую неделю кряду – с небольшими перерывами. Ну, ничего: когда-нибудь да закончится. И тогда наступит чистый тебе курорт. Все тридцать три удовольствия! Сам увидишь. Ну, пойдем, что ли? Здесь недалеко.

И впрямь идти оказалось недалеко, и вскоре Кальченко привел Сергея к приземистому барачного типа зданию, стоявшему особняком от других таких же строений.

– Это общежитие нашего комсостава, – пояснил он. – Живут здесь и семейные, и холостые – всякие. Ты-то сам семейный или холостой?

– Холостой, – буркнул Сергей.

– Вот и хорошо! – отчего-то обрадовался прапорщик. – Холостой – это замечательно. Я и сам холостяк. Меньше, знаешь ли, хлопот, когда холостой. Сам себе казак, да и жена пилить не будет, ежели чего. А то ведь пилят. Как послушаешь других, которые при женах, так просто за голову схватишься. Сплошные семейные сцены. Сплошные женские монологи. Пилят, говорю тебе.

– Это за что же? – криво усмехнулся Сергей.

– Оттого, что страдают и маются, – пояснил прапорщик. – А куда им, бедолагам, податься? Тут для них нет никакого простора. Никакого фронта работ, правильнее выражаясь. Кто-то, конечно, пристроился при школе, другие – при больничке, третьи – продавщицами в магазине… А все прочие тоскуют. Ну а куда им податься? Конечно, под боком – зона, да ведь женщину туда не пристроишь. Сам небось понимаешь – дело такое… На зоне сплошь мужской пол. А тут женщина. Это, если что, постоянный конвой к ней приставлять надо! Да и то… У нас зона строгого режима, понятно тебе? Там не абы кто, там зверье в человеческом обличье… Э, да сам увидишь. Лучше покажу-ка я тебе твою квартирку. Да ты не сомневайся, квартирка что надо. По здешним меркам, так даже со всеми удобствами. Ни у кого в поселке больше нет таких квартир – только в нашем ведомстве! Наш майор постарался насчет удобств. Дельный мужик. И справедливый. Ты, главное, не делай никаких подлостей ни по службе, ни вообще. Уж тогда он расстарается ради тебя.